Пение пчел - София Сеговия

В первые же дни сеньора Беатрис приказала доставить им продовольствие на несколько недель и ношеную одежду для всех членов семьи. Они приняли этот дар: единственной их одеждой было тряпье, в котором они в полной темноте покинули табачную плантацию, где им суждено было провести всю жизнь. Прислала она также мыло и средство против вшей, блох и клещей, которые они также вынуждены были принять. «Господа не хотят, чтобы поблизости жили вшивые и грязные люди», – подумал Ансельмо. Не по этой ли причине их отправили жить так далеко от господского дома?

Однако впереди ждало самое страшное оскорбление – им предложили оплатить обучение детей Эспирикуэты в школе. Дочек – записать в школу для девочек, сыновей – в школу для мальчиков. Им дадут хорошее образование, заверила его хозяйка. Дочки Моралесов тоже посещали школу, которую, правда, называли колледжем, потому что они были элегантными барышнями и заходили в нее с другой стороны – со стороны тех, чьи родители могли оплачивать их образование. Затем хозяйка обмолвилась, что они и сами могут освоить буквы и цифры. Поскольку мой отец при этом не присутствовал, Ансельмо отбросил свой обычно почтительный тон и завершил диалог, выдав:

– Нет уж, донья. Мои дети туда не пойдут. С какой стати? На что им это? Парни нужны для посева и сбора урожая. И что хорошего в том, что дочки будут учиться в этой вашей школе? Чтобы научиться получше прислуживать? По мне, лучше уж пусть сидят здесь – больше пользы принесут.

Донья Беатрис смутилась и поспешно ушла.

Шли годы, но Ансельмо Эспирикуэта не бросил свои мысли о земле и свободе. Его идея начала блуждать по окрестностям, но батраки асьенды и рабочие из города, похоже, не разделяли ее: «С какой стати им отдавать землю бесплатно, если мы ее не выкупили?»

Пеоны полагали, что жизнь и без того складывается неплохо, ведь у них есть работа, а вместе с ней возможность обрабатывать свою землю и учить детей. По мнению Ансельмо, господская снисходительность, доброе отношение и отсутствие кнута приручили их, как домашних животных, заставив смириться с несправедливостью. Ему лично пошли впрок каждая затрещина и пинок, которые он получал в продолжение всей жизни, и теперь хорошее отношение не могло сбить его с толку: это всего лишь более изощренная форма контроля.

Срезая от зари до зари сахарный тростник, что требовало многих сил и усердия, сажая семена или погружая в повозку урожай, он обещал себе, что работает на кого-то последний день, что уйдет из поместья, с семьей или без семьи, в поисках своей земли, которая где-то его ждет. Он не знает, где именно, ему еще предстоит ее найти, а затем защищать более самоотверженно, чем их семейный участок между Амистад и Флоридой. Он будет выращивать на нем табак – в этом он разбирался лучше всего. Однако предательское брюхо, сытое и довольное, подчиняло себе волю, а потому казалось невозможным развернуться и уйти с детьми или одному.

Годы шли, а Ансельмо, лелея старую мечту, по-прежнему был здесь, на этом холодом севере, похитившем его время, богатство, отнявшем все силы и семью: жена и почти все дети нашли в ледяном аду свою смерть, заразившись болезнью, которая никого не щадила. Отныне у него не оставалось почти ничего, и если раньше Симонопио его просто раздражал, сейчас Ансельмо был уверен: роковые предчувствия, овладевшее им в тот день, когда подобрали ребенка, наконец сбылись. Через несколько дней после появления мальчика разразилась война, однако на этом беды не кончились: болезнь и гибель стольких людей, а главное – членов его семьи, были также проявлениями зла, на которое обрек их всех Симонопио. А ведь он предупреждал хозяина: «Этот ребенок – дьяволово отродье, он навлечет беду, вот увидите».

Но разве хозяин, этот самодовольный индюк, его послушает? Конечно, нет. Кто станет слушать Ансельмо Эспирикуэту, который и читать-то не умеет? Все, что он усвоил, – это уроки, которые преподнесла ему жизнь. А знания получал в полночь возле костра, слушая старых шаманов.

Поднимаясь с земли и потирая спину, онемевшую после долгого сидения под деревом, и не сводя глаз с дороги, по которой ехал караван, Ансельмо Эспирикуэта дал себе зарок: он никогда не забудет, что они забрали проклятого мальчишку с собой.

– А нас бросили подыхать, как паршивых псов, – бормотал он.

Три месяца, проведенные в добровольном изгнании, навсегда изменили характер Беатрис Кортес-Моралес. Она стала другой. Иногда ей казалось, что лучшие годы жизни она провела в роли немого зрителя, наблюдающего за драмой, главным героем которой был ее двойник: то же имя, те же черты лица, однако совсем иной темперамент. Кем была женщина, не способная наладить контакт с собственными дочерьми? Отдавшая их на воспитание монашкам, а потом целыми днями терзавшаяся угрызениями совести, потому что потеряла своих девочек, потому что те взрослели вдали от нее и теперь вместо разговора по душам они могут лишь обмениваться любезностями, будто едва знакомы?

Когда она входила в швейную комнату, которую теперь делила с дочерьми, облюбовавшими ее как салон для чтения, нередко заставала девочек сплетничающими. Но стоило ей войти, как они сразу умолкали. Они никогда не посвящали ее в свои дела, как было заведено прежде, и с появлением матери поспешно удалялись, хихикая и гримасничая.

Беатрис не узнавала девочек и не знала, как исправить отношения. Она не имела ни малейшего представления о том, как затеять с ними самый простой разговор. Дочери избегали ее присутствия. Они не желали с ней общаться. Ей хотелось взаимообогащающего проживания бок о бок, пусть и невольного, но оно превратилось в испытание терпимости. Шить они не хотели, но к этому она была готова: шитье им никогда не нравилось. Не желали помогать с детьми, чьи семьи разделяли с ними изгнание, учить их музыке, чтению или просто играть. Вечером, закончив дневные хлопоты и поужинав, они не хотели ни петь, ни читать в семейном кругу. Все, чего им хотелось, – проводить время в обществе друг друга, что также не гарантировало мира: постоянное и столь тесное общение неминуемо утомляло обеих, и периодически они взрывались, ополчаясь друг на друга или же на всех остальных.

Когда Беатрис наконец придумывала, что бы такое им сказать, чтобы вернуть былую гармонию, Кармен и Консуэло взирали на нее удивленно, словно вопрошая: о чем ты? То, что произошло час или два назад, для них уже было историей, у девочек не возникало желания возвращаться к этому и об этом вспоминать. Их интересы, настроение и темы для разговоров менялись с головокружительной скоростью. У нее не хватало ни желания, ни сил угнаться за их ритмом. Ритмом, который заставлял ее чувствовать себя старой, – а может, ей это только казалось.

Однако она винила в своих переживаниях не только дочерей. Беспокойство о людях, оставшихся в Линаресе лицом к лицу со смертью, мешало ей спать по ночам, и, поскольку забыться глубоким сном не удавалось, звуки в доме вызывали в ней тревогу и страх. Дом поскрипывал, как любое старое жилище, но не мирно и убаюкивающе, как случалось по ночам в Амистад. Да и прочее – запахи, размер дома, коридоры, расцветки – все было чужим. Днем это не слишком ее волновало, но по ночам, несмотря на дневное утомление, ее одолевало безумное желание сбежать в Линарес, мчаться всю дорогу, не останавливаясь, пока не упадет в постель, где некогда началась ее супружеская жизнь.