Пение пчел - София Сеговия

Женщина, которая разрыдалась при виде собственной швейной машинки, агрегата из железа и дерева, не могла быть моей мамой. Она и сама себя не узнавала. Внутренний голос удивленно шептал у нее в голове: «Эй, да ты ли это? Зачем ты разыгрываешь эту трагедию?»

Мама удалилась, бросив мальчика и онемевших мужчин, растерянно топтавшихся возле грузовика в раздумьях, что же предпринять дальше. Чуть ранее они с нечеловеческим усилием вытащили машинку из привычного угла и аккуратно перетащили в грузовик, чтобы ни одна из частей не отвалилась. Затем одни возвратились во Флориду пешком, а другие присматривали за машинкой в дороге, следили, чтобы она не слишком подскакивала на ухабах. Они знали, что им предстояло еще выгрузить махину и установить на новом месте, к чему внутренне были готовы. Чего они хотели меньше всего, так это возвращать ее обратно в Амистад.

– Что делать, хозяин?

– Ступайте отдыхать. А завтра посмотрим. И ты иди отдыхать, Симонопио. Ни о чем не беспокойся и иди перекуси.

Отец не сразу отправился на поиски мамы. Следуя инстинкту самосохранения, он решил дождаться, когда его позовут ужинать, и лишь потом пойти взглянуть, не успокоилась ли его жена. Нашел он ее в их общей спальне, где она обычно сидела в кресле, занятая шитьем или вышивкой. Стемнело, но она не пыталась осветить комнату. Папа зажег ближайшую масляную лампу. Так они и сидели вдвоем, забыв, что ужин стынет.

Время от времени доктор Канту писал им коротенькие письма и оставлял их у входа в Амистад, чтобы отец обнаружил их во время наездов в Линарес. Всего они получили три письма: первые два совсем короткие и не слишком обнадеживающие, третье чуть длиннее, но очень сумбурное. В спешке доктор не объяснил ничего толком, когда писал о загруженности кладбищ, о неудавшемся воскрешении и выжившем счастливчике.

Поскольку общение было односторонним, отец не мог раздобыть более подробную информацию, задать интересующие вопросы и получить на них исчерпывающие ответы. Хорошо еще, что Канту вообще передавал им свои послания. Вероятно, отец с этим смирился. Он был уверен, что у доктора, занятого больными и умирающими, не хватает времени писать пространные сообщения, составлять подробные списки, детально перечисляя, кто умер, а кто выжил, или же держать в памяти, упоминал ли он прежде о смерти того или иного знакомого, а потому порой в записках мелькали одни и те же имена. Эти письма служили лишь напоминанием: цивилизация по-прежнему существует, и нужны они были не для того, чтобы узнавать в подробностях о судьбе друзей и родственников.

Несмотря на досаду из-за скудости этих посланий, изобилующих неточностями и недостатком информации, отец был благодарен Марио Канту. Благодарен за то, что многого так и не узнал. Он чувствовал некоторое облегчение, заключив при отсутствии информации, которая свидетельствовала бы об обратном, что братья жены по-прежнему живы, хотя было очевидно, что между одним письмом и другим обстоятельства могли существенно перемениться.

Мама тоже не знала, что лучше – получать горькие новости или похоронить в себе тяжелые мысли. Однако, увидев стоявшую в грузовике швейную машинку «Зингер» – ту, что подарила ей столько размеренных часов за работой и которую она поставила в самый светлый уголок своей комнаты, будучи уверенной, что машинка не сдвинется с места даже после ее смерти, – мама дала выход всей накопившейся, тщательно скрываемой тоске, потому что решила, что настал конец света. Что выжили только они. Что прежняя, прекрасно налаженная жизнь уже не вернется. Что остаток своих дней они проведут в изгнании. Что она так и не закажет цветы для весеннего бала. Что ткани, которые она выписала на бал своим девочкам, так и не прибудут. А без цветов, тканей и молодых людей девочки никогда не выйдут замуж. Что за неимением тканей она все равно не сможет шить на своей машинке, а ткацкого станка у нее нет, к тому же она не умеет им пользоваться. Придется распарывать старые вещи, чтобы шить из них новые, и так раз за разом, пока от бесконечного использования ткань не потускнеет. Нет даже цветов, чтобы отнести их на кладбище. Но если кладбище переполнено, если все умерли, кто похоронил ее братьев? И кто похоронит последнего человека на Земле? Может, тот самый воскресший, о котором писал доктор Канту?

Все эти мысли пришли ей одновременно в ту секунду, когда она стояла в тени пикапа. И это был тот крошечный проблеск в лабиринте ее сознания, куда мама позволила папе заглянуть. Она поверила отцу, когда он принялся убеждать ее, что нет никакого конца света, и успокоилась. Отец оставил ее одну, чтобы заняться каким-то неотложным делом, явно надуманным, как утверждала потом мама. Надуманным, потому что ему было тяжело видеть ее в таком состоянии. Наверняка папа так и не понял до конца тот маленький эпизод – взрыв эмоций своей жены, однако жена отлично поняла его. Сейчас, когда она удобно устроилась в кресле, успокоившись в полумраке спальни, вновь обретя надежду на жизнь и размышляя о новой одежде, будущих зятьях и внуках, – остатки здравого смысла, сохранявшиеся в ней во время приступа, свидетелем которого стали ее муж, батраки и крестник, вернулись к ней, дабы занять свое законное место в ее обычно уравновешенном сознании. Вернулись окрепшими. Вернулись обиженными на нее, упрекая в этой вспышке эмоций. «Тебе не стыдно?» – допытывались они.

Однако мама, успевшая к тому времени понять, что ни боль, ни стыд ее не остановят, поднялась, сняла фартук, побрызгала в лицо холодной водой из умывальника и, посмотрев в зеркало, проигнорировала вопрос. А потом пошла искать папу.

– Идем. Скажем, чтоб разогрели ужин еще раз.

На следующий день «Зингер» занял почетное, хотя, к большому облегчению мамы, временное пристанище в комнате, которую сестры облюбовали для чтения своих романов. Но тканей, годившихся для шитья, действительно не было. Мой бедный отец неплохо разбирался в посевах, но ровным счетом ничего не смыслил в шитье, оставив все ткани в поместье Амистад. На исходе следующего дня отец явился к маме с новым подношением.

– Привез мне все, что сумел найти в швейной комнате, – рассказывала мама. – Сундуки с летними и зимними тканями. Все мои нитки. Перья, бисер и блестки. Привез даже сундук со старыми пожелтевшими шторами, которые я собиралась отправить в монастырь! Пришлось все это сложить в одной из спален, потому что в швейной комнате не поместилось.

Но даже получи она в свое распоряжение все ткани мира, ей не удалось бы превратить моих сестер в швей. Они и раньше не увлекались шитьем, как ни старалась она приохотить их к этому делу. Мама надеялась, что современная швейная машинка заинтересует их, но вскоре поняла: максимум, на что способны сестры, – это штопка носков и пришивание пуговиц. Сейчас, когда девочки, по словам отца, были у нее в плену, мама предприняла новую попытку, которая также закончилась провалом. Но на этот раз проблема была не в сестрах. Мама пришла к выводу, что, несмотря на присущее ей мастерство швеи, учительница из нее никудышная. Ей попросту не хватало терпения. Вид любого человека, сидящего за ее драгоценным «Зингером», – будь то собственные дочери или ученица, которую нашел ей отец, – портил маме настроение. Начинала она с того, что они неправильно, на ее взгляд, крутили педали, затем тщетно пыталась научить их сметывать детали или менять иголки, но, видя нерасторопность учениц, рано или поздно заявляла: «Давай я покажу». В итоге она все делала сама со словами: «Молодец, отличная работа!»