Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф

И он продолжал, он говорил, позволял словам литься из уст, словно совершал приношение. Внезапно – речь в эту минуту шла о стадах, ринувшихся в разрыв туманной завесы, – Бьенвеню приподнялся в кровати и приоткрыл глаза. Его непроницаемое лицо исказила судорога.

– Видели бы вы его в снегу! Беги, сказал я Лиз…

Когда на следующий день приехал врач, чтобы засвидетельствовать смерть, Элиана и Арман сидели с белыми лицами в коридоре перед комнатой Бьенвеню. Из-за закрытой двери был слышен голос Эфраима, все еще описывавшего слонов, засыпанных снегом, скользящих по альпийскому льду, ревущих, душащих себя огромными цепями, падающих вместе с людьми-вожаками в пропасть. И там, вне времени, по ту сторону уже сказанных или еще не сказанных слов, возникал новый Карфаген, Рим лета Бьенвеню.

Пятого сентября 1939 года Эфраим прибыл с траурной повязкой на рукаве в казарму Гапа. Коек для многих сотен призванных в один день не хватило, поэтому он ночевал в пристройке, на соломе, подложив под голову вместо подушки свой чемоданчик. На следующий день его приписали к 14-му батальону альпийских стрелков, что соответствовало его желанию.

Он был молчалив и нелюдим, уклонялся от разговоров и больше прежнего презирал дух воинского братства. Его невозможно было уличить в каких-либо пороках или причудах, но симпатичнее это его не делало. Пройдя первым трудное место и по необходимости дожидаясь спутников, он грустно поднимал свой черный бинокль и щурил голубые глаза, как делал когда-то Бьенвеню, на которого он с недавних пор стал походить. До Рождества он вызывался добровольцем во все лыжные разведывательные походы в горы с привалами в овчарнях и в высокогорных приютах при температуре 10–15 градусов мороза. В своих письмах Арману он ни на что не жаловался, разве что на слишком поздние отходы ко сну и на запаздывание газет.

Это было время небылиц и опровержений, которое Ролан Доржеле назвал уже в конце октября на первой странице «Грингуар» «странной войной». Состязание коммюнике. Иллюзии. Ложь. Пропаганда и беспочвенные прогнозы. Печать и радио подвергались цензуре, правилом стало сообщение, не поддающееся проверке. Звучали ничем не подкрепленные разглагольствования о рейдах на Лондон или Лион, о разгроме немцев под Варшавой, о торпедированном в Северном море американском теплоходе. Астрологи с восхитительным единодушием предсказывали, что сороковой год принесет Франции славу.

Правительство скупало у частных лиц из расчета пятнадцать франков за центнер старые жбаны, кастрюли, сетчатые кровати, ручные тележки, дырявые ведра и прочую металлическую дребедень, чтобы делать из нее патроны для пулеметов. Арман написал старшему капралу Бенито, что избавился от большого количества старых лемехов и вил. Эфраима не могли обмануть откровенные попытки управляющего поднять его боевой дух, однако почту из Коль-де-Варез он всегда открывал с сильно бьющимся сердцем. Обычно Арман знакомил его с местными новостями, а Элиана ограничивалась поспешной припиской внизу листка темно-синими чернилами – несколько нежных словечек.

Весной 1940 года 14-й батальон покинул временное расположение и разместился близ Экс-ле-Бен, где к нему присоединились бойцы Легиона из Ларзака. Слухи о северной экспедиции ходили давно, но захват вермахтом Дании и Норвегии 9 апреля ускорил события. Высшее франко-британское командование решило «перерезать стальную дорогу». Не прошло и недели, как Эфраим узнал, что отбывает в направлении, о котором ему запрещается упоминать.

Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать восемь часов: поля, сады, лесные опушки, сменяющие одно другое чудеса Франции сельских колоколен – весенней, многоликой, обильной, полной соков незапамятных времен, не догадывающейся о своем завтра. Альпийским стрелкам не говорили, где их погрузят на суда. Но это должен был быть военный порт, поэтому выбор был невелик. На узком вокзальном перроне, в неразберихе прибытия, солдаты прочли на стеклянном фасаде слово «Брест». Через три дня, промаршировав под фанфары по городским улицам, весь батальон погрузился на белый пароход «Президент Думер».

Жаль, что Эфраим потерял дневник, где он вел хронику этого плавания: очень хотелось бы поведать о его первом впечатлении от океана. У него, сына гор, море не могло вызвать никаких детских воспоминаний. Может быть, оно ему снилось? Думаю, он знал его по «Одиссее», по «Труженикам моря», по старым английским романам, по сказке о Синдбаде. Но достаточно ли Гомера или Гюго, чтобы представить эту грозную стихию, ее грубый запах, необузданность, переливы зеркальных граней, мгновенно превращающихся в антрацит, способность успокаивать, манить и внушать страх, какой наряду с ней обладает только сон?

«Президент Думер» покинул рейд в сопровождении «Фландрии» и «Женне», тоже военных транспортов. Конвой эскортировали противолодочные катера. Эфраим делил каюту второго класса с тремя солдатами своего взвода. Он вышел на палубу, взглянуть, внушает ли доверие противовоздушная оборона. Его первая вахта начиналась в полночь, время у него было.

В Ирландском море английский самолет выпустил две красные ракеты, предупреждая, что поблизости находится подводная лодка. Вскоре раздались взрывы, от которых застонал весь корпус корабля. В это время Эфраим утолял голод в салоне, предназначенном для молебнов, и предположил, что идут учения с тренировочной пушечной стрельбой. Свою тарелку холодной лапши он доел не торопясь. Немного позже, при смене вахтенных, знакомый сержант рассказал, что конвой атаковала подводная лодка, но ее потопили противолодочные катера, забросав глубинными бомбами.

Следующим вечером, сразу после захода солнца, снова была тревога. Заныли сирены, объявлявшие подготовку к бою, в небо ударили прожекторы ПВО, стрелки сели к пулеметам. Но оказалось, что ошибся наблюдатель, спутавший Венеру, большую утреннюю звезду, с немецким самолетом. Обознаться может всякий.

Вопреки сообщению по радио о воздушной атаке на транспорты, первые дни похода были, скорее, спокойными. Когда у Эфраима выдавались свободные от службы минуты, он наслаждался сильными ощущениями, рождаемыми открытым морем. Сам он признавался гораздо позже, что это монотонное движение в северном направлении, сопровождаемое мерной качкой, оказалось целительным бальзамом для его погруженной в траур души. Думаю, метаморфоза происходила незаметно для него самого, потихоньку, подобно тому, как зарубцовывается рана. Что он замечал, быть может, с проницательностью выздоравливающего – так это оживание своих прежних чувств, появление энергии, которой у него до смерти Бьенвеню всегда было хоть отбавляй.

Как-то утром море, озаренное бледным апрельским солнцем, встретило его тяжелым покоем, ленивыми переливами, будуарной синевой. Конвой тянулся вдоль берегов Клайда с их туманными пейзажами; Эфраим полеживал на койке, изучал карту и дремал. Вдруг в глазке иллюминатора появился пологий склон с лужайкой, окруженной деревцами со светлой листвой, потом замок из красного кирпича, казавшийся с корабля игрушечным домиком; можно было предположить, что в нем насчитывается тридцать-сорок комнат с коврами, есть фехтовальный зал, гостиная для музицирования, танцевальный зал, окруженная этажами галерей библиотека и много этажей спален, а еще помещения для слуг, конюшни, бассейны, пруды, теннисные корты и самшитовые лабиринты…