Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф

Он прошел самыми тихими улочками, купил девять роз у знакомой цветочницы и позвонил в дверь Сони. Ему не открыли. Он положил мешок на порог, сверху пристроил букет, вышел на пустую улицу и легко перелез через стену в сад.

С первого же взгляда стало ясно, что дом опустел. На галерее не было кресла, исчезли манекены на роликах, ставни и двери были закрыты. Все свидетельствовало о запустении и забвении, только ивы по-прежнему сгибались под молодой листвой, а вокруг опор веранды бурно разрослись вьюны.

Он знал, что дверь кухни, выходившая на задний двор, не выдержит удара плечом. И верно, она оказалась незапертой и открылась с привычным скрипом. Он не ошибся: кухней не пользовались несколько недель, затхлый запах в коридоре подтверждал, что дом давно пустует. В гостиной не осталось мебели, за исключением старого дивана и сломанной швейной машины. Такая же пустота царила и в других комнатах, где остались на полу куски ткани, обрывки войлока, катушки ниток, иголки. Только в одной комнате сохранилась кое-какая мебель – та самая, которой пользовался он сам! Он узнал свою кровать, стол, лампу, несколько книг. К изнанке белого костюма на плечике была приколота записка:

Дорогой Нарцисс, я скроила и сшила эту вещь для вас, чтобы вы носили его и вспоминали своего друга, моего сына. Как вы знаете, белый цвет – один из цветов траура.

Я получаю от друзей из Германии недобрые вести. Вы не еврей, и вам, возможно, будет трудно меня понять. Но я приняла решение.

Сегодня вечером я буду в Марселе, чтобы через три дня отплыть оттуда в Америку. При первой возможности пришлю вам свой новый адрес.

Поэтому не прощаюсь, а говорю: ДО СВИДАНИЯ!

Ваша Соня.

Все утро следующего дня Эфраим наводил на могиле Телонии чистоту и сажал на ней цветы. Во второй половине дня ему захотелось увидеть кабачок речников, но заведение оказалось на замке. Неделю он расхаживал в белом облачении вокруг гостиницы, где был когда-то счастлив. Он не скрывал от себя, что это, скорее, суеверие, чем скорбь. На закате он возвращался к реке и садился у тех самых мостков, чтобы пробыть там до ночи. На другом берегу виднелись цыганские фургоны. Кони стояли под деревьями, ребятишки играли с палочками, пронзительно крича. По темной реке скользила красная рыбацкая лодка. Эфраим сидел у воды и не мешал своим мыслям плыть по течению.

В Коль-де-Варез он приехал глубокой ночью. Еще издали он увидел в спальне Бьенвеню свет и представил, как старик прислушивается с полузакрытыми глазами к звукам лета, сжимая в пальцах свою тонкую сигару. «Сейчас преподнесу ему сюрприз, – подумал он. – Посмотрим, по-прежнему ли у него тонкий слух». Он встал под окном и попытался изобразить уханье филина.

Лишь только он подал их старый сигнал, из темноты вышел старик Арман и с рыданием сжал его в объятиях.

– Вы не получили мою телеграмму?

– Нет!

– Ваш отец выстрелил себе в грудь.

Эфраим бросился на лестницу и чуть не сбил с ног старуху Бобетту, выходившую из комнаты Бьенвеню. Фермер лежал в глубине комнаты на своей большой кровати, вытянув руки вдоль тела, как солдат по стойке «смирно». Его голова была слегка приподнята на подушке, на груди горбилась повязка. Щеки ввалились, цвет лица был восковой, из полуоткрытого рта вырывалось неровное дыхание. Рядом с кроватью сидела Элиана.

– Раз вы приехали, я немного посплю, – прошептала она, вставая.

– Когда это произошло?

– Три дня назад.

– Почему его не отвезли в больницу?

– Он отказался.

В комнате стоял неприятный запах остывших сигарных окурков и чего-то крепкого и йодистого. Вокруг лампы крутилось насекомое. Эфраим опустился на край кресла, не зная, как быть. Почему он не вернулся в Коль-де-Варез раньше? Тогда все получилось бы совсем по-другому…

Минули нескончаемые минуты, а может, целых полчаса. Потом раненый застонал, пошевелил пальцами, приподнял правую руку и опустил ее на несколько сантиметров дальше. Насекомое еще раз ударилось о лампочку и упало на пол у кровати. Хрипение прекратилось.

– Это ты… ухал филином?

– Да.

– Прямо как… когда мы жили… в горах!

Голос его был всего лишь придушенным шепотом. Снова Эфраим подумал, что опоздал, что теперь уже ничего нельзя поделать, отец умрет. Он схватил его руку, испугался, какая она горячая и невесомая, и вспомнил, как когда-то, еще при Лиз, когда он слег с лихорадкой, Бьенвеню не отходил от него и часто брал его руку в свою.

– Вот что тебе надо… сделать… Маленький Жан…

– Я вас слушаю.

– Предложи Элиане выйти за тебя замуж. Не сегодня… через некоторое время…

– Хорошо.

– Я уже ей говорил… про тебя… как-то вечером… а она рассердилась.

– Я так и сделаю, обещаю.

Бьенвеню дышал с трудом, толчками, каждый вздох давался после нескольких попыток, словно струйка воздуха с трудом прокладывала себе путь к легким, но усилия страдальца ей помочь сводили на нет ее благодатное действие. Иногда эти содрогания сменялись внезапной неподвижностью, которая длилась, казалось, бесконечно, и это было страшнее всего.

– Ты здесь, Маленький Жан?

– Да.

– Ты вспоминаешь… горы?

– Конечно.

– Почему они… так далеко?

– Нет, они здесь, рядом. Мы ведь в Коль-де-Варез!

– Не эти горы… Другие… Где… эти…

– Кто?

– Слоны…

Последнее слово Эфраим, скорее, угадал, чем расслышал. Слоны! Значит, в агонии бедняге привиделись слоны, которых он никогда в жизни не видел. И, наверное, он с сожалением вспоминал июльский вечер, когда ребенок рассказал ему о переходе Ганнибала через Альпы. Эфраим наклонился к нему и спросил:

– Хотите, я отвезу вас туда, в другие горы?

– Разве они не слишком далеко… уже?

– Нет, не слишком. Они прямо перед вами.

– Тогда скорее… Не будем терять больше ни дня.

Думаю, Эфраиму не захотелось вспоминать курс античной истории. Но память постепенно наполнилась образами того, давнего лета. Теми же словами, с теми же подлинными и правдоподобными подробностями он рассказал, как раньше, о путешествии могучих животных, пришедших из Африки, о восхождении к перевалу изнуренных колонн, о безумии слонов на леднике, о последнем привале на убийственном северном ветру перед спуском в Италию…

То была последняя ночь старика Жардра в доме. Иногда Эфраим умолкал. Легкий вздох или дрожь пальца на простыне свидетельствовали, что его слушают, что рассказ надо продолжать, не беспокоиться, не останавливаться, не прерываться прежде того часа, когда прерваться придется.