В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Нечего, конечно, и говорить, что всем без исключения Мастер показался стариком (в тридцать-то восемь лет). Когда, взглянув на работу Анечки С. – известного в будущем книжного графика, а тогда матери двух девочек и отчаянного колориста, – Мастер нежно погладил ее по голове, все приняли это как должное, в том числе сама молодая мать. Вспоминали еще, что Мастер был голоден, о чем свидетель ствовала мгновенно уничтоженная им гора лепешек, в то время как он лукаво смешил всех очередной историей (или же свистел, или же жевал веточку – поди, действительно, разберись). В общем, все это были не заслуживающие внимания пустяки, которыми тешат свою наблюдательность влюбленные поклонники.

Но один эпизод был действительно достойным проявлением гения, хотя рассказывать о нем достоверно еще труднее, чем обо всех этих милых пустяках.

Случилось так, что Мастер, до этого почти бегом перемещавшийся по мастерской, остановился почему – то у холста Михаила Созонтовича. Оттянув веко, он рассматривал его некоторое время молча, по том хмыкнул с неопределенным значением и вдруг машинально взялся за кисть, явно намереваясь продолжить работу. Однако в этот момент он все же вспомнил, вероятно, где находится, и, оглянувшись по сторонам, рассмеялся на свою малодушную нетерпеливость. Но еще через мгновение повернулся к автору работы и сказал почти недовольно: «По пробуем?» – в чем можно было лишь при большом желании расслышать вопрос.

Молодой Михаил Созонтович, конечно же польщенный и почти испуганный, кивнул утвердительно. Заметил ли Мастер этот его кивок, остается невыясненным, так как при следующем взгляде он увидел того уже скидывающим рубашку. Обнажились мускулы скорее скульптора, нежели живописца.

Дальнейшее принадлежит всецело области искусства или, быть может, мистики и описанию практически не поддается. Композицию, на взгляд молодого художника почти законченную, Мастер вдруг стал раскручивать в обратную сторону. При этом каким-то чудом оставались нетронутыми и даже усиленными некоторые цветовые акценты, получившие лишь иное пространственное направление.

Поначалу Михаилу Созонтовичу показалось, что Мастер безнадежно портит вещь, смывая драгоценные детали и проращивая сквозь мучительно воспроизведенную им фактуру свет, источник которого был неизвестен. Картина на глазах состаривалась, трава оказалась съеденной туманом, который одновременно мог быть и цементной пылью и источником того самого, прорастающего сквозь все света. Каретное колесо, прислоненное к сараю, опиралось теперь неизвестно на что и, вероятно, должно было скоро упасть. Солнечная ржавчина на окнах вылиняла, фундамент почти исчез. От него остался лишь небольшой фрагмент в левом углу, и тот будто выступал из хирургического гипса, в который превратилась упавшая с веревки простыня.

Потеряв время на досаду, Михаил Созонтович, лишь когда большая часть пути была пройдена, начал догадываться о смысле происходящего.

Нарушая равновесие цветовых доминант, развоплощая реальность, Мастер словно бы имел тайной целью перемещение во времени. При этом Михаил Созонтович затруднялся определить цель и вектор этого перемещения. Уже отказавшись от первоначального ложного ощущения, что Мастер просто ломает его постройку, Михаил Созонтович решил, что тот хочет написать вечернюю дрему дома, из которого за годы капля по капле вытекала жизнь, то есть движется в направлении будущего. Но по мере того как свет скрадывал детали и приподымал композицию, пустив гулять по миру колесо, стало ясно, что перед ним не разрушенный дом, а скорее еще не построенный, так сказать, замысел дома, и, следовательно, целью движения теперь нужно было считать прошлое.

Однако скоро и эти домыслы отпали как досужие. Поскольку прошлое пестовало будущее, а будущее было погружено в воспоминание о прошлом, о времени говорить просто не приходилось. Детская незавершенность рисунка рождала тревогу. Возникало ощущение некоего вселенского сквозняка, прогнавшего остатки домашнего, привычно пахнущего тепла и оставляющего зрителя гадать, в какие новые формы сложатся играючи разобранные останки. Пока же за человека в этом мире представительствовало выстиранное накануне белье: рубашки, вздымающие к небу рукава, вздутые лифчики да одноштанные кальсоны инвалида.

– А где же люди? – помнится, спросил кто-то.

– На работе, – без паузы ответил Мастер и хмыкнул.

До последнего момента он не трогал только одну, срединную часть полотна, на котором у Михаила Созонтовича остался не записанным желтый подмалевок. За считаные минуты пятно превратилось в дикую косулю, неизвестно как оказавшуюся на дворе посреди холста. Зависнув между небом и землей, она казалась совершенно живой на блеклом фоне. По-девичьи юно приоткрыв рот, косуля словно во прошала о чем-то зрителя пуговичным агатовым глазом, который был выписан с особой тщательностью.

Самое странное, молодому художнику показалось в конце концов, что Мастер не просто написал свою и, конечно, замечательную картину, но развил именно его, Михаила Созонтовича, замысел, еще и теперь не понятый им до конца. Представлялось это совершенно неправдоподобным, но это было так. И Мастер несомненно был с ним согласен, судя по тому, что заставил его расписаться под собственными инициалами.

Конечно, сам Михаил Созонтович написать бы такую картину никогда не смог, да и от кисти его мало, правду сказать, что осталось, но он готов был поклясться, что в предчувствии картины все это у него было, хотя написанное Мастером вышло страшнее, моложе и революционнее. Расскажи он коллегам, никто бы не поверил, да и сам бы он никому другому не поверил, но обмана тут быть не могло именно потому, что Михаил Созонтович ощутил происшедшее как великую тайну. Обманываются ведь обычно в явном, тайное обмануть не может.

С того эпизода прошла целая жизнь. Довольно скоро Михаил Созонтович понял, что не призван быть живописцем, и вздохнул, сбросив с души ненужную тяжесть. Поначалу еще тешил себя мыслью, что посредственным живописцем не позволили ему стать внутренняя глубина и вкус – это было, но тоже прошло.

С первой женой расстались они безболезненно. Она ушла подыскивать на должность мужа нового гения, он успел еще до войны поступить в институт. В первом же бою осколок пробил ему сухожилие правой руки, и Михаил Созонтович тогда еще раз подумал о мудрости принятого им некогда решения – какой бы многократно большей трагедией обернулось это ранение, стань он живописцем.

С новой женой встретились они, когда оба миновали пору романтизма, а потому сразу стали жить, не мучая друг друга необоснованными претензиями и не пытаясь отрабатывать несуществующие авансы. Хозяйство в двадцати минутах от большого города доставляло им больше радостей, чем забот. Уже немолодым Михаил Созонтович защитил давно задуманную диссертацию по тому как раз художе ственному журналу начала века, идейным вдохновителем которого был Мастер. Их общая картина к тому времени давно пропала, о чем Михаил Созонтович иногда печалился, но не слишком. Сильных чувств он вообще старался не допускать до себя, зная по опыту, что даже во время эмоционального пика человек не может жить без оглядки, а потому основные силы тратит на поддержание образа, раздувая искорку искренности до чудовищных фальшивых размеров.