В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

“Причины у меня есть, да и вы их скоро узнаете. Ведь ваша фамилия Иваницкий?”

“Да. Странно. Но разве это повод?”

“Вы, правда, меня скоро поймете. К тому же мы оба не спали эту ночь. Здесь в двух кварталах есть трактир, там всегда рады таким, как мы. Не буду великим прогнозистом, если скажу, что вы были бы не прочь выпить сто грамм за ваше счастье и съесть бутерброд с… кто там, впрочем, знает, что у них к этому времени осталось?”

Слова о счастье немного покоробили Иваницкого, но он старался держаться спокойно.

“Я вас не боюсь, не подумайте. Вы даже мне чем-то приятны. Но согласитесь, что это все-таки дико. В такой час!”

“А ничего дикого, если уж мы в такой час оказались на этом канале. Если же вам недостаточно, что я знаю вашу фамилию, то скажу еще, что вы идете от Ани и что сегодня, как бы это выразиться, получили согласие”.

“Кто вы?”

“Да мы с вами знакомы, – оживленно заговорил мужчина. – Помните, к Ане прошлый Новый год приходили ряженые? Я был домовым, которого отлучили в связи с приватизацией. А потом мы много пили, уже сняв маски, и вы прилюдно ели герань, уверяя, что она полезна для здоровья”.

“Понимаю. Тут ревность или что-то в этом роде. И вы хотите помешать нашему… соединению с Аней”, – самоуверенно, но без оттенка наглости, с легкостью человека, который только что получил подтверждение любви, сказал Иваницкий.

“Да нет же! Какой вы нетерпеливый! Я совсем не ревнивец и не бывший друг, или как это теперь говорят? А что до счастья, то это уж будете судить сами. Просто Аня сегодня не позволила переночевать у нее своей подруге с грудным младенцем (из-за вас, вероятно), и милиционер подобрал ту из милосердия на мосту (странное по нашим временам приключение, согласитесь).

Из отделения эта дама, с которой мы знакомы еще по школе, позвонила мне, твердя и не требуя от меня понимания о каком-то химическом карандаше, которым было наслюнявлено некое роковое, быть может, письмо об Ане, которая в свою очередь соскабливает в парадном какие-то мальчишеские глупости, еще об Анином дяде, который хотел им обеим продать под Псковом полдома. Это было, очевидно, сказано в бреду, и трубка была повешена. Я вышел на улицу, чтобы привести в порядок сказанное, решил пойти в отделение (номер она успела назвать), но по дороге надумал позвонить. Трубка была снова брошена. А через несколько буквально секунд милиционер удивительным образом перезвонил мне тут же в уличный автомат и попросил приехать. Я поехал. Там случилось то, что вам необходимо знать. В сущности, я стараюсь для вашего же блага. Долго мы будем стоять на ветру?..”

В трактире играла музыка, и желтые листья, залетевшие, видимо, с улицы, лепились к несвежему полу. Утро худосочно цедило молоко в закопченные стекла. Иваницкий понял, что авторучка попала не в тот тюльпан, и оба заржавели…»

Начинающий прозаик Алексеев обтер лицо захваченной с собой дорожной салфеткой и почувствовал приятный запах лимона. Все-таки не выдержал. В последней строке сорвался. При чем здесь тюльпан-авторучка?

И как эти ребята умели так плавно раскручивать трагические сюжеты? Вронский и Каренина познакомились страниц через сто после начала романа. Неистовый граф видел всех насквозь, а превратился в моралиста. Достоевский, тот, напротив, все придумал, даже фамилии, а получилось как! Эта скороговорка. Этот неряшливый язык, истеричный психологизм. И все при этом правда. Не скучно же им было так подробно и обстоятельно…

Что мне делать с этим Иваницким? Там либо самоубийство, либо никчемный богатый любовник обеих. Дядя, например. Еще придется Аню вывести на свет… И к чему я, главное, приплел эти акцизные брюки? Вот чушь-то! А самому до полного отчаяния – четыре шага.

Это был дом старой постройки. В нем всегда наскрипывал сверчок и играла музыка, а иногда даже в него наведывалось счастье. Зимой около дома ставили вынутую из пригородной земли елку и навешивали на нее лампы. Мужчины пили щадящий грог, жены с непостижимой нежностью стряхивали снег со своих воротников, а дети с визгом гоняли собственные тени. И под умиротворяющий оркестр между молодыми совершалась бесплодная соседская любовь. Говорили, что дом построили пленные немцы.

Доктор тросточкой коротко нажал звонок. Его ждали.

«Я ничего не могу, кроме того, что могу, – услышал он государственный голос приближающегося хозяина. – Последствия женского воспитания, – продолжал тот шепотом, подводя вошедшего к вешалке. – Я половину жизни провел в лагерях и по командировкам, в перерывах – на ответственной работе». В кармане докторского пальто подавленно хрюкнула вложенная хозяином купюра.

Доктор был похож на ворона со свернутым в вечной усмешке клювом. В редкой его седине на лысине хотелось отыскать клюкву. Серые вертикальные глаза каким-то чудом не проливались.

«Это, наверное, судьба», – пропела хозяйка, и ее сморщенные крылышки снова собрались в шелковые широкие рукава.

«Ничего нет необязательнее», – проворчал доктор. Под уже было повешенное пальто он незаметно спрятал висящую на вешалке скунсовую шубку, легко, по-охотничьи кинул эту груду меха на плечо и сказал: «Я – так! У вас прохладно. Прошу оставить нас с пациенткой наедине».

В комнате пахло засохшими цветами и книгами. Ходики разрубали на кусочки безропотную тишину. Через пару минут кукушка должна была прокуковать очередной приговор. Доктор хладнокровно остановил маятник. Пациентка свернулась в кресле, готовая превратиться в узор на подушке.

«Отдай кольцо!» – приказал старик. Девушка вздрогнула и покорно положила колечко на стол. Голова кобры, готовой воспрянуть, уставилась в полированное дерево. «Еще и аллергия на серебро», – проворчал старик.

В соседней комнате хозяйка то и дело вскрикивала в телефон: «Ой! А?»

«Вчера вызывали к принцу, – сказал доктор, ставя на пол квадратный из потертой кожи саквояж. – Боль в области висков, неспокойный сон. Пытался отговорить его от “ловушки”. Зачем? Он ведь и так все знает. Хочет довести до конца». – Девушка недоверчиво посмотрела на старика. Тот выпил приготовленный для него кофе и поморщился.

«Еще?» – спросила девушка.

«И скажи, чтоб покрепче!.. Вечно так, – пробормотал он вслед закрывшейся двери, – последнее готовы отдать, а кофе приносят жидкий». Он достал из квадратного чемоданчика фляжку и подлил в принесенный кофе немного ликера.

«Если б ты мне еще сказала, что они помнят?» – сказал доктор.

«Я не знаю», – ответила девушка.

«Никто не знает. К тому же они думают, что все проходит».

Он принялся неправильно отхлебывать из своей чашки. Под сдвинутой его губой лопалась коричневая полоска. Девушка промакнула ее платочком.

«Только не думай, что я уведу тебя с собой».

«Ты считаешь, он умер?» – всхлипнула девушка.

«Дура, – сказал старик, вычищая кофейную гущу для новой порции ликера. – Зачем отдавала свои ключи?»