В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Снов своих о Мастере Михаил Созонтович стыдился. Он вел себя в них как подросток, демонстрируя обидчивое хамство и незрелую претенциозность. Это было несправедливо, неправильно, нелогично, наконец. Невозможность объяснить свое поведение во сне раздражала его больше всего. С этой стороны он не ждал подвоха и был не готов к защите.

– Кто скажет, который час? – спросил он вслух, прекрасно зная, что отвечать некому, и видя по часам, что будильник вот-вот зазвонит. Он ласково вдавил кнопку: – Благодарю вас, я уже не сплю.

Через двадцать минут Михаил Созонтович шел быстрым шагом к электричке, пытаясь обогнать вельветового субъекта, который, похоже, умывался сегодня одеколоном. Только на платформе он сообразил, что за ночь расцвела вся окрестная черемуха.

– С чем вас и поздравляю, – сказал Михаил Созонтович, втискиваясь последним в тамбур. А когда двери закрылись, тихо скомандовал: – Поехали.

Но сон все не вытряхивался из памяти, как Михаил Созонтович ни пытался показать ему своим бодрым видом, что он не уместен. «И зачем я укусил его? – подумал Михаил Созонтович, чувствуя, что краснеет. – Вот уж мальчишество!»

Воспоминание о сне холодным крабом ползало в груди, пока не устроилось на сердце. Михаил Созонтович даже попытался достать валидол, но тут же понял, что это невозможно. Там, в недосягаемом при такой тесноте кармане, лежало еще и письмо от сына, которое он отложил до электрички.

Свободной была только заблаговременно поднятая рука с зажатой в ней газетой. Михаил Созонтович до боли скосил глаза и стал читать первое попавшееся. Это оказалась заметка под названием «Проблемы быта». В ней сообщалось, что 1,2 миллиарда людей, то есть почти четверть населения Земли, не обеспечены в достаточной степени чистой питьевой водой. Вследствие этого в развивающихся странах примерно 15 миллионов детей в возрасте до пяти лет ежегодно умирают от болезней, прежде всего связанных с употреблением загрязненной воды.

Надо сказать, что газеты Михаил Созонтович всегда читал с увлечением, оживляя их своим по-детски непосредственным воображением и легко зажигаясь мировыми проблемами. Вот и сейчас ему представились тысячи иностранных ребятишек, до мутной жижицы выпивающие последние на земле лужи и тут же умирающие с закатанными глазами на дорогах своей страны. А рядом с этой пустыней Гоби грохотали Ниагарские водопады, окруженные тремя кольцами вооруженной полиции.

– А? Вот безобразие! – сказал он соседу, висевшему рядом с ним, и повернул к нему уголок газеты.

Сосед тоже скосил глаза влево и в центр и, найдя место, указанное ему Михаилом Созонтовичем, возмущенно сопнул:

– Нигде нет порядка. А амбииции!..

– Все хороши, – обрадовался родственной душе Михаил Созонтович. – Вы вот, к примеру, сегодня утром умывались?

– А при чем тут? – недовольно спросил собеседник, который был, между прочим, на голову выше Михаила Созонтовича.

– А водичка текла-текла, а вы фыркали-фыркали… А ведь ничто ни из чего, как известно, не возникает. Вот и не хватает у них.

Заметив, что обидел товарища, Михаил Созонтович, всем искренне желавший добра, счел нужным поправить дело:

– Я не про вас специально, вы не обижайтесь. Я ведь тоже утром мылся. А к тому, что бесхозяйственность.

– В какой-то газете читал, – сказал вдруг висевший к ним в профиль, – что если хотя бы на месяц прекратить гонку вооружений, на сэкономленные деньги можно построить такой город, как Ленинград.

– Да, – протянул Михаил Созонтович, – дела. На съезде ведь пытались об этом заговорить, да военные их все равно за горло взяли.

– Против лома нет приема! – неожиданно молодым голосом произнес тот, которого Михаил Созонтович нечаянно упрекнул в безрассудном расходовании водных ресурсов. – У нас это с семнадцатого года пе-ервейшая заповедь.

Из электрички все трое вышли хорошими знакомыми, пожелав друг другу «пока», «счастливо» и «всего доброго».

Сердце, однако, продолжало побаливать и задыхаться, краб все не уползал, и Михаил Созонтович положил-таки под язык таблетку, проговорив: «О сердце, веселенький мальчик…» Стихи были какие-то очень знакомые и пришлись некстати.

Несмотря на сердце, до музея Михаил Созонтович решил идти пешком, как обычно. Он думал о том, что контейнер, наверное, уже пересек границу города, и они двигаются сейчас как бы навстречу друг другу. Шаги Михаила Созонтовича таким образом тоже приобретали историческую значительность. Ему это было приятно, и чувство приятности связывалось в нем с удовлетворением от происшедшего в электричке дружеского разговора, в котором были высказаны толковые мысли и общая забота. Он снова стал думать о судьбе несчастных детей – эта сосредоточенность на чужом несчастье льстила его гражданскому сознанию. Быть может, он даже несколько излишне сосредоточился на этом, чтобы окончательно победить неприятное воспоминание о сне.

В жизни он видел Мастера лишь раз. Его привел к ним в малярно-художественные мастерские Тихон Наумович, знакомый с Мастером по Академии, чтобы похвастаться своими учениками. Для них визит мэтра был полной неожиданностью, как если бы то было посещение небожителя. Михаил Созонтович и сейчас еще с трудом верил, что Мастер долгое время жил с ними рядом, участвовал в дискуссиях о лучизме и супрематизме, являлся в домком, страдал от отсутствия вина, питался лошадиными легкими и кричал вместе со всеми «го-о-ол!», когда в ворота «Коломяг» забивал мяч хавбек «Унитаза» (по-настоящему, конечно, «Унитас», но это в народе как-то не привилось). Ему всегда казалось, что из предреволюционной славы Мастер шагнул сразу в забвенье эмиграции, не задержавшись ни на день в их самонадеянной и счастливой юности. Но та единственная встреча эту легенду опровергала.

Небожитель был косоплеч и несколько косолап, но при этом от него оставалось ощущение какой-то гармоничной стройности. Как будто все они были на один манер прямоугольно неправильны, а он один был правилен, легок и изящен со своим напористо выдвинутым плечом и надежно упирающимися ногами. Скорее всего, ощущение это рождалось от пиетета.

Вообще же впечатления от пришельца были самые противоречивые, при том что каждое питалось общим убеждением: перед ними гений. Один, например, потом утверждал, что Мастер всю дорогу свистел, причем именно «Маруся отравилась», другой – что он не вынимал изо рта веточку, которую непрестанно жевал, третий – что Мастер только и делал, что рассказывал анекдоты. Сложить это в какую-то единую линию поведения было, разумеется, невозможно. Но в то же время, если кто-нибудь впоследствии, посмотрев работу товарища, вместо слов начинал нечто насвистывать (как бы закавыченное и содержащее в себе оценку) и прибавлял при этом: «ipse dixit»[1], – все вокруг понимающе смеялись, даже тот, кто держался версии анекдотов. Если же последний вдруг со ссылкой на Мастера выдавал какую-нибудь шутку, то у каждого создавалось ощущение, что он эту шутку слышал, и именно из уст Самого, так что никто никогда не переспрашивал: о чем, мол, речь, я что-то запамятовал. Из этого можно заключить, что и версия о веточке имеет такое же право на жизнь, как и все остальные. Михаил Созонтович придерживался, кстати, именно ее.