Наутилус Помпилиус. Мы вошли в эту воду однажды - Леонид Порохня

Илья выжидает еще чуточку, чтобы убедиться, что я выдохся окончательно, затем почти выкрикивает, при этом кривляясь:

— Да-а!!! Зато никто не придет и не скажет: «Папа, дай денег!»…

Илья был скандалистом. Это позднее он стал «поэт, переводчик и издатель», но было время, когда Кормильцев был известен не стихами (их никто не знал); не причастностью к клану «рокеров» (о том, что они — рокеры, знали только сами рокеры); не переводами (он еще не переводил), а страшной скандальностью. Он взрывался самопроизвольно и по любом поводу. Разругаться он мог с кем угодно по делу, не по делу и безо всякого дела.

25 апреля 1985 года. Фото Дмитрия Константинова

Есть фотография Димы Константинова (если не ошибаюсь), на которой Илья «схвачен» именно в такой момент — после моментального взрывного скандала. Там ему двадцать пять, он сидит на институтском хилом столике в коридоре Горного института, в руке — лист бумаги и компакт-кассета. Смотрит вполоборота «в никуда». И страшная «бурчливая» обида на лице.

Смотрел он в стенку, а за этой стенкой сидел с десяток перепуганных музыкантов и технарей. Они ждали, что будет… В тот момент писали «Около радио» Егора Белкина; Илья ходил, ходил — нервничал. Потом сказал: «А мне не нравится!» — одним нажатием выдернул из «Соньки» обе кассеты — писалось с одной на другую с наложением — и, уходя, выкрикнул: «Все! Я их в окно выбрасываю!»… Перед этим писались уже дней десять в условиях, скажем так, сложных, альбом шел к концу, а получался он так, как получался. И вот Илья анонсировал, что все результаты этих трудов сейчас вылетят в окошко.

Музыканты поверили. Кто-то даже ходил к двери в коридор, проверял, есть ли еще кассеты в руках у Кормильцева… Оказалось, что есть. Он сидел там долго — минут тридцать. А все участники записи сидели и ждали — что будет. Потом дверь распахнулась, Илья молча грохнул кассетами по столу и ушел домой. А музыканты стали пытаться продолжить запись. Не помню, что там вышло в тот день…

«Что это было?» Интересный вопрос. А что было все остальное?.. Я в то время работал в конторе под названием ТСО (Отдел технических средств обучения) в Уральском университете. Это был длинный подвал, с двух сторон огороженный железной решеткой. Начальником служил Григорий Залманович Вайсман; по крови — рафинированный еврей, по воспитанию — визовская шпана; такой причудливый «микс». Человек замечательный и тоже изрядно реактивный. Когда впервые появился Кормильцев, они разлаялись моментально, и Гриша запретил Илье заходить за решетку, чтобы попасть ко мне в звукарскую.

Илья делал следующее: прижимался лицом к решетке и злобно орал: «Порохня! Порохня!»… Очень противно орал. Приходил часто. Гриша Вайсман терпел — орать-то он Кормильцеву не запретил, так что все было «по понятиям». Но Кормильцев приходил очень часто. По пацанским привычкам Гриша «сдавать назад» не мог. Но в какой-то момент отозвал меня в сторону и сказал: «Ты сообщи этому… Пусть заходит. Только пусть не орет больше!»… И Кормильцев стал входить внутрь свободно. Но с Вайсманом они уже никогда не здоровались.

Старые знакомые, впервые повидав Илью, тихонечко спрашивали: «Как ты с ним общаешься? Это ж невозможно!»… Моя первая жена года полтора после его появления ультимативно требовала: «Чтоб этого у нас дома не было!»… И она была не одинока. Вторая теща Ильи ненавидела его с пронзительной искренностью. Скандалила при всех. Илья участвовал. А потом едва заметно ухмылялся…

Но касалось это не только общения, касалось такое отношение практически всего, что бы он ни делал. Любое дело, за которое он брался, начинало «биться и колотиться». Даже если оно двигалось с максимальной скоростью, Илье было мало. И в каждом деле он пытался сделать все сам. Невзирая, так сказать, ни на что. И ни на кого невзирая. С криками, со скандалом… Но на тысячу процентов — не иначе!

Почему? Ответ может быть неожидан.

Илья был поэт. Родился таким. И был им всю жизнь. Поэтом.

Поэт — это отдельная разновидность человека.

Вопрос: почему громкие окололитературные скандалы по большей части происходили с поэтами? Жили ж рядом какие-то-нибудь прозаики или, скажем прямо, публицисты, и ничего, с ними все происходило как-то относительно мирно. А поэты постоянно вляпывались — то на эшафот, то в ссылку… Чего далеко ходить — Пушкин, например…

Жизнь — скандал на скандале. И я уж не говорю о его «терках» с разного рода правителями — мне больше нравится донос на Александра Сергеевича, поступивший от «бандерши» из публичного дома, куда поэт приходил, но «девушек не брал», а сидел с ними в общей комнате и «наставлял их в нравственности» — мол, надо бросить это блудилище, встать на «честную дорогу жизни», ну и т. д. От такой поэтической проповеди некоторые девушки пытались от хозяйки сбежать, о чем та в доносах с возмущением и сообщала… Вопрос: это что такое Александр Сергеевич делал?..

Чем вообще поэт отличается от всех прочих? Тем, что он в краткие несколько строчек умудряется «загнать» столько всего, что эти строчки остаются надолго. Иногда, навсегда. Как этого достичь? Очень просто. Для этого нужно максимально быстрое воображение, помноженное на сконцентрированное в минимальном отрезке времени бурное проживание объектов данного воображения.

Быстро, кратко и бурно. Вот и все.

У Эйзенштейна в его бесконечных «записочках» есть такая формула: «Шустрое воображение — это в искусстве хорошо. А в жизни — не очень». (Цитирую по памяти.)

В стихах у Пушкина было все очень хорошо, а в жизни… Об остальных не говорю…

С Ильей была та же история. Разговор без «бурного проживания» (сиречь без скандала) был ему пресен. «Сшибки» не хватало, столкновения, и он его провоцировал. Бури не хватало. И он устраивал ее вручную. И только когда разговор доходил почти до драки, его это устраивало. Природа такая. Он сам писал с ехидцей:

Тут объяснение многим странностям Кормильцева. В любом столкновении с любым человеком ему нужна была буря. Когда брался за любое дело, ему нужно было с максимальным накалом сделать все и по возможности самому. Или заставить кого-нибудь его делать, но под пристальным Илюшиным наблюдением. Так, чтобы делалось оно на максимальном накале (можно, с криками). И, что забавно, результат в большинстве случаев был неплох. Но всегда скандален.

Скандалил он с упоением, однако и тут все было непросто. Аналитика он из себя вытравить не мог, и во время любого скандала в его единственном лице присутствовало два персонажа — сколь бы бурен ни был скандал, «поверх очков» всегда выглядывал холодный наблюдатель, который методично отслеживал движение скандала — «куда идет, как идет, далеко ли зашло, и не пора ли остановить». Он кричал, был красен лицом, брызгал слюной, но внутри у него всегда сидел предельно спокойный наблюдатель. Он очень хорошо знал все составные части скандала и умел заставить их работать так, как ему в данный момент хотелось. Он, кстати, научил меня «гасить» женские истерики — работало безотказно.