Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил - Брайан Стивенсон

Я видел, как установили в коридоре кассетный магнитофон и как один из сотрудников принес кассету. Печальные аккорды «Старого обветшалого креста» как раз начинали звучать, когда охранники уводили Герберта от меня.

Вся эта история с казнью Герберта имела привкус позорности, от которого я никак не мог избавиться. Всех, кого я видел в тюрьме, казалось, окружала мрачная туча сожалений и угрызений совести. Сотрудники тюрьмы психологически «накачали» себя, стараясь провести казнь решительно и твердо, но даже им явно было не по себе, и они выглядели несколько пристыженными. Может быть, это лишь игра моего воображения, но мне казалось, что все понимают: то, что происходит, неправильно. Абстрактные рассуждения о смертной казни – одно, а подробности систематических убийств людей, не представляющих угрозы, – совершенно другое.

Я не мог перестать думать об этом по дороге домой. Я думал о Герберте, о том, как отчаянно он желал, чтобы его жена получила американский флаг, который он заработал военной службой во Вьетнаме. Я думал о его семье, о семье его жертвы, о трагедии, которую принесло в их жизнь это преступление. Я думал о сотруднице тюремной зоны свиданий, о чиновниках из отдела исправительных учреждений, о мужчинах, которым заплатили за то, чтобы они обрили тело Герберта, чтобы убить его как можно эффективнее. Я думал о служащих тюрьмы, которые пристегивали его ремнями к электрическому стулу. И меня не покидала мысль, что невозможно всерьез быть уверенным в том, что подобные вещи правильны или хотя бы необходимы.

На следующий день в прессе вышли статьи об этой казни. Некоторые официальные лица штата выражали удовлетворение и радость оттого, что казнь состоялась, но я знал, что ни один из них на самом деле не в курсе подробностей убийства Герберта. Еще раньше в дебатах о смертной казни я начал выдвигать такой аргумент: нам и в голову не пришло бы думать, что гуманно будет платить кому-то, чтобы он насиловал людей, обвиненных в изнасиловании, или физически нападал на совершивших физические нападения, или оскорблял того, кто кого-то оскорбил. Однако мы не видим ничего противоестественного в убийстве людей, которые убивают, – отчасти потому, что полагаем, что можем сделать это способом, который не нанесет ущерба нашей собственной человечности, какой нанесло бы ей изнасилование или оскорбление другого человека. Я не мог перестать думать о том, что мы попросту не даем себе труда всерьез понять, что представляет собой любое убийство.

На следующий день я взялся за работу с удвоенной энергией. Схватился за другие дела и стал составлять новые планы помощи каждому клиенту, чтобы максимизировать возможности избежать казней. Постепенно до меня дошло, что вся моя новообретенная решимость мало что изменила: на самом деле я просто пытался примирить себя с реальностью смерти Герберта. Тем не менее занятие меня утешило. Теперь мне как никогда захотелось найти сотрудников и добыть необходимые ресурсы, чтобы соответствовать растущим проблемам обеспечения юридической помощью осужденных людей. Мы с Ивой обсудили нескольких кандидатов, выразивших заинтересованность в работе с нами. Появилась возможность некоторой финансовой поддержки от одного фонда, а вечером мы наконец получили офисную технику, которую ранее заказывали. К концу дня я был убежден, что положение улучшится, хотя бремя забот навалилось на меня с новой тяжестью.

– Было бы намного легче, если бы он был тогда один в лесу, на охоте, когда ту девушку убили.

Армелия Хэнд, старшая сестра Уолтера Макмиллиана, сделала паузу, а толпа народу, набившаяся в маленький трейлер, отреагировала согласными возгласами. Я сидел на диване и смотрел на родственников – почти две дюжины человек, – которые не мигая смотрели на меня, пока Армелия говорила.

– Тогда мы хотя бы понимали, как он мог бы это сделать. – Она снова умолкла, разглядывая пол комнаты, в которой все мы собрались. – Но поскольку мы простояли рядом с ним все это утро… Мы-то знаем, где он был… Мы-то знаем, что он делал! – Ее голос становился все громче и отчаяннее. Люди согласно загудели: то самое бессловесное свидетельство борьбы и му́ки, которое я слышал все годы, пока рос в небольшой деревенской чернокожей церковной общине. – Почти все, кто присутствует здесь, стояли рядом с ним, разговаривали с ним, смеялись с ним, ели с ним. А потом, много месяцев спустя, приезжают полицейские, говорят, будто он кого-то убил за тридевять земель отсюда в то самое время, когда мы стояли рядом с ним! А потом забирают его. А ведь всем известно, что это ложь.

Теперь ее голос прерывался, руки дрожали, из-за переполнявших женщину эмоций она едва выговаривала слова.

– Мы были с ним весь день! Что нам теперь делать, мистер Стивенсон? Скажите нам, что нам теперь с этим делать? – Ее лицо исказилось от боли. – У меня такое чувство, что меня тоже приговорили.

На каждую ее фразу присутствующие реагировали возгласами «да!» и «верно!».

– Такое чувство, что они и меня посадили в тюрьму для смертников. Зачем мы говорим своим детям о том, что нужно держаться подальше от пути порока, когда ты можешь быть у себя дома, заниматься своими делами, окруженный всей своей семьей, – и они все равно повесят на тебя убийство, которого ты не совершал, и посадят тебя в тюрьму для смертников?

Я сидел на диване, в костюме, стиснутый с обеих сторон людьми, и смотрел в ее лицо, полное боли. Направляясь сюда, я не рассчитывал на такую эмоциональную встречу. Люди отчаянно жаждали внятных ответов и пытались как-то примириться с абсурдной ситуацией. Я силился придумать какой-нибудь уместный ответ, но тут заговорила молодая женщина.

– Джонни Ди никак не мог бы ничего такого сделать, хоть будь мы с ним, хоть нет, – сказала она, назвав Уолтера тем прозвищем, которое дали ему родственники и друзья. – Не из таковских он, вот и всё!

Эта женщина была племянницей Уолтера. Она продолжала свою речь, отвергая саму мысль о том, будто Уолтеру нужно какое-то там алиби, что снова вызвало дружную поддержку родственников.

Я обрадовался, что обо мне ненадолго забыли, ибо большая семья Уолтера перешла к дебатам о том, что сам характер Уолтера делает алиби ненужным – или даже оскорбительным. День выдался насыщенным. Я потерял счет времени, но понимал, что уже поздно, и усталость брала свое. В начале дня я провел несколько изматывающих часов в тюрьме для смертников вместе с Уолтером, разбирая протоколы слушания в суде. А до этого разговора встречался с другими новыми клиентами в Холмане. Их дела не были в активной фазе, и на горизонте не маячило исполнение приговоров, но мы не виделись с момента казни Ричардсона, и им не терпелось поговорить.

Теперь, когда все документы по делу Уолтера были получены, вскоре предстояло подавать апелляционные жалобы, и время здесь имело критически важное значение. Мне следовало вернуться в Монтгомери прямо из тюрьмы, но семья Уолтера желала встречи, а поскольку от тюрьмы до его дома было меньше часа езды, я пообещал приехать в Монровилл.