Весна - Павел Пепперштейн

Мы живем на окраине города. Прямо за нашим домом начинается лес. Как-то мы гуляли там. Я отстал от остальных. Вдруг я увидел круглый предмет, который быстро катился по поляне. Я вспомнил о растениях «перекати — поле», о которых читал в книге. Я побежал за ним и хотел поймать. Я уже почти схватил его, но тут послышался как бы смешок и голос: «Я ОТ БАБУШКИ УШЕЛ, Я ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ, И ОТ ТЕБЯ, ЗАЕК НЕДОРЕЗАННЫЙ, УЙДУ!»

В этот момент от него хлынула сильная волна воздуха, которая свалила меня в траву. Когда я поднялся, чувствовал себя совсем другим. Это уже навсегда.

Среди мутноватой, расплывающейся зелени обозначился маленький домик. Это невыносимо, просто невыносимо. Как я постарел за эти дни! Руки трясутся. Колени похрустывают при ходьбе. Вот я протираю очки — они уже слишком слабы для моих слепнущих от омерзения глаз. Склоняю дрожащую голову над изможденным листком бумаги. Вывожу очередное слово.

Сволочь! Старая сволочь притулилась здесь, в небольшом домике, среди расцветающих кустов очередной весны. Это я. А весна-то, весна! Солнце снова светит. Мелькают проворные говнеца на ножках, снова прыгают в траве. Чирикают. А жизнь-то прошла! Прошла, ебаный в рот, прошла мимо. Ничего. Хорошо. Стар я, стар. А ведь мне всего тридцать два года. А ведь я ничем не болел. И сейчас я совершенно здоров. Только очень стар. Очень. Глубоко, безнадежно стар. С тру дом выползаю я из своего домика. Притулился на деревянном крыльце. Пригревает. Пригревай, блядь. Недолго осталось. А ведь я был нормальным, сильным человеком. Еще полгода назад я играл в теннис, водил машину, курил хорошие сигареты, ухаживал за красивыми женщинами. Хотел жениться, воспитывать детей, может быть. Но я не успел. Не вышло.

Было это вот как: поехал я, месяцев пять назад, поздней осенью на дачу. Просто хотел проведать все ли в порядке, приготовить дом к зиме, закрыть все ставни и так далее. Да и отдохнуть от работы заодно. Взял с собой водки, еду. Думал, побуду немного в одиночестве, в тишине, отдохну, выпью, в лес схожу. Грибов, может, соберу, вечером себе на ужин пожарю. И правда, хорошо было. Дача стояла тихая-тихая, даже не поскрипывала, как будто чувствовала приближающуюся зиму. Было холодно, но солнечно, и воздух чистый, как стеклышко. Пошел в лес, грибов там особых не было, да я особенно и не приглядывался. Побродил. На душе так спокойно стало.

Вдруг смотрю — по дороге что-то катится. А я, как назло, очки перед этим снял и во внутренний карман, под пиджак и куртку засунул. Потянулся за ними, но вижу — не успеть, слишком быстро катится. Только видно: что-то круглое, светлое. Я обалдел. «Шалость небось какая-то…» — в голову пришло. Уж я повидал всяких пакостей таких, знаю, на что люди способны. У меня в руке была палка, которой я прелые листья раздвигал. Я бросился к этому делу, попытался палкой его остановить. И вдруг голос, гулкий, отчетливый, по всему лесу: «Я ОТ БАБУШКИ УШЕЛ, Я ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ, И ОТ ТЕБЯ, ВОЛЧАРА ПОЗОРНАЯ, УЙДУ!»

…И ОТ ТЕБЯ, ВОЛЧАРА ПОЗОРНА Я, УЙДУ…

Тут со мной это и сделалось. Шарахнуло меня. Еле-еле до дачи доплелся. Думал, за пару дней оправлюсь и в Москву вернусь. А там — к врачу. Куда там! С каждым днем стал ветшать, на глазах прямо. Не вернулся я в Москву. И никогда теперь не вернусь. Ну да ладно. Нормально все. Вот весна наступила. Как я зиму-то прожил — сам не знаю. А теперь весна. Недолго осталось. Ну да ладно, я вам все прощаю. Все, что вы со мной сделали. И вы на меня зла не держите. Все это экскременты одни. Кал один.

О-о-о-о-о-о, не тревожьте меня, не толкайте, не наступайте на меня, не щекочите гибкими стебельками процветающих травинок — не будите меня, юркие ручейки, не журчите у меня над ухом свои песенки! Пташки малые, не ходите по мне ножками вашими тоненькими, не клюйте на мне сладкую мелочь, корм ваш, не кормушка я вам, не полянка, не ложбинка, не холмик я, не сугробчик, не гробок, не могилка, не пожухший снежок, не коричневый мусорок, не землица мать-сырой творожок, не сырок, не пригорок, не пущица — я пока жив еще, живой, но сплю. Не стучи, стукач-дятел, не стучи у меня над головой, не буди от сладких снов. Не разбудишь меня, дятел сизокрылый, живого, но спящего крепко — богатырским сном, богатырским сном, богатырским сном. Вот электричка прошумела, слышно, люди идут, с работы возвращаются, наверное, вечер настал, сумерки сгустились. Слышно, люди мимо идут, смеются, кусочки разговоров слышны, обычная счастливая жизнь слышна. Может быть, солнце бросает сквозь ветви сосен прощальный луч на лица людей, а может, ветер налетел, развеваются, развеваются цветастые платья женщин, развеваются пальто, переброшенные через руку, развевается листва деревьев где-то высоко-высоко. Приоткрыть бы глаза, посмотреть бы на обычных людей, да вот не пробудиться мне от снов туманных, не стряхнуть могучий сон с отяжелевших век! И ведь не в пустыне лежу, не в черном бору, не на кладбище тихом лежу, а прямо здесь, возле железнодорожной станции, в жидком лесочке, среди жизни лежу, среди самой жизни! Вон каркас абажурный рядом валяется, сплюснутый — висел, небось, раньше над дачным столом, на террасе, где семья обедала, где пили чай из жестяных кружек, где ели летом окрошку с кусочками огурца и колбасы. Вон милиционер идет, окликнуть бы его, пусть подумает, что я пьяный, пусть отведет в вытрезвитель, пусть жестокими ледяными душами стряхнут с меня волшебный сон! Но нет, не видит никто. Вон сумка рядом валяется, вся прогнившая, хозяйственная, рядом с ней разбитые кефирные бутылки. Ручеек грязноватый возле щеки льется. Окурок проплыл, бумажка влажная. Плыви, родимый, оставь меня в покое. И я ведь жил обычною сладкою жизнью. Вышел в Перловском, вечерело уже, так хорошо пахнуло запахом каких-то кустов, в сиреневом небе гулко разносились голоса из открытого кинотеатра, к ним примешивалась нежная, томительная музыка.

— Хоть и мотаюсь каждый день в город, а все же хорошо жить на даче! — подумалось мне. Я спустился по бетонным ступенькам, оступился, из сумки выскользнула бутылка кефира, за ней баночка с медом — разбилось все, и батон белого хлеба шлеп туда же — ох, жалость-то какая, чтоб его, дар напрасный, дар случайный! Я нагнулся, чтоб хоть хлеб поднять — поджарить потом можно или сухарей насушить — и тут вижу, что под платформой вроде как мяч быстро катится. — У пацанов, может, укатился? — пришло мне в голову. А он к самым ногам моим. Я, шутки ради, подобрать хотел, пацану домой принести, и вдруг голос раздался: «Я ОТ БАБУШКИ УШЕЛ, Я ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ, И ОТ ТЕБЯ, ТОПТЫГИН ЕБАНЫЙ, УЙДУ!»

О-о-о-о-ох, как меня подкосило! Так и лежу с тех пор. И сумка, и бутылки разбитые — все, как упало, так и лежит с тех пор. Только перепрело все, хлеб птицы склевали, а я лежу среди жизни, невидимый, неподвижный, и сплю. О-о-о-ох, оставьте, оставьте меня, уйду я от вас в темноту моих снов! Не будите меня, травинки весенние, присыпало меня снежком, теперь растаяло все, теперь водичкой грязноватой уплыви от меня, жизнь моя.

В конце весны я вернулся из загранпоездки. Два месяца был в командировке в Китае, участвовал в строительстве нового комбината. Жену свою я дома не застал. Моя жена — физик-ядерщик. Четыре года тому назад во время одного из опытов в лаборатории произошел взрыв, в результате которого Лариса оглохла. Она мужественно перенесла потерю слуха, быстро научилась различать слова по движениям губ говорящего, продолжала работать в лаборатории. Обнаружив пустую квартиру, я, естественно, позвонил Нине Михайловне, своей теще. Она сказала, что мою жену вчера забрали в родильный дом и она вот-вот должна родить. Я не мог поверить своим ушам. «Но ведь она не была беременна!» — воскликнул я.