Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

– Как дела твои? – шутливо заговаривает Гречкин.

– За-ме-ча-тель-но! Представляешь, летала на концерт «Маскерс» на Марс.

Он всё время забывает, кто её отец. Путешествие на Марс – недешёвое удовольствие, Гречкин бы себе позволить не мог. Билет в один конец – больше всей его зарплаты.

– Честно говоря, я не знаю, кто такие «Маскерс», – улыбается Гречкин.

– Ну вот, так всегда. Хочешь похвастаться – и не перед кем…

– «Маскерсами» можешь похвастаться перед кем-либо другим. А передо мной – ты же знаешь, книгами можно. И фильмами. И даже новым цветом губ.

Она смеётся.

– А у тебя как дела?

– Переводят из КосМосТранса.

– Куда?

– В научный.

– Ха! В какой отдел?

– В анабиотический.

Вообще-то, его ещё никуда не переводят. Но иногда полезно поделить шкуру ещё неубитого медведя.

– К нам?

– Ага.

Она останавливается, упирает руки в бока и игриво хмурится. Гречкин думает, какая она всё-таки красивая.

– То есть всё это ты затеял, чтобы быть поближе ко мне?

Гречкин чувствует, какой ответ нужно дать.

– Именно так!

Он отвечает с вызовом, задрав подбородок.

– Ну-ну…

Гречкин постоянно ждёт, когда же она раскроется. Он хочет почувствовать то мгновение, когда можно будет её поцеловать. И воспользоваться этим мгновением. Но пока такого знака нет.

Они подходят к стадиону. Турникеты, толпы народа, роботы-наблюдатели, несколько охранников-людей. В последнее время живую охрану в большинстве заведений заменили автоматы или аппараты, управляемые операторами. Но роботу далеко не всё под силу. Например, у робота нет того особого чутья, которое порой нужнее, чем аналитический ум.

Он прикладывает палец к пропускному элементу. Загорается цифра два: проход для него и Майи. Он пропускает даму вперёд.

Неудобных мест на стадионе нет. Нет мест «за колонной», «за пультом оператора», «слишком сбоку». Современные требования к строительству объектов общественного пользования очень строги. Когда Гречкин и Майя проходят через информационную рамку, на небольшом экране высвечиваются номера их мест. Добираются они очень быстро – по скоростным траволаторам.

На сцене ещё никого нет – до начала двадцать минут.

– Чего-нибудь хочешь? – спрашивает Гречкин.

– Пива тут, конечно, не продают.

– Не-а.

– Тогда коктейля какого-нибудь. Молочного.

Хороший выбор – не пиво, так молоко.

Гречкин чётко проговаривает заказ вслух: в кресло встроено устройство приёма голосовых команд.

– Они же не из Японии, – говорит Майя.

– А чёрт их знает, может, и оттуда.

Майя запрашивает у кресла программу и тут же получает распечатку.

– Что пишут?

– Что из этнических заповедников Японии приехали. Правда, они в эти заповедники уже лет десять, наверное, не заглядывали, такой тут график гастролей расписан.

И вдруг свет гаснет. Шоу начинается.

Гречкин смотрит на сцену и параллельно слегка пододвигает кресло к Майе. Ему приятно касаться её. Можно якобы случайно дотронуться до её руки или даже приобнять.

Сцена освещена. Над стадионом – огромные голограммы, дублирующие то, что происходит внизу. Ещё выше, над голограммами – космос.

Их двадцать человек. У каждого – свой барабан. И они начинают стучать. Ритм сначала кажется спокойным, вязким, но через некоторое время Гречкин ловит себя на том, что слегка пританцовывает. Он смотрит на Майю. Она смотрит на сцену, не отрывая глаз.

Несмотря на то, что японцы просто стучат, да ещё иногда подпрыгивают за барабанами, будто горные козлы, что-то в их движениях есть удивительное, недоступное пониманию. Ритм затягивает, захватывает, и Гречкин видит, как человек в нескольких метрах от него встаёт со своего кресла. Кресло тут же раскладывается в индивидуальную танцевальную площадку, и человек начинает двигаться в ритме, задаваемом драммерами.

Бум-бам-бум! Бум-бам-бум! Бом-бим-бом! Бом-бим-бом!

Трели-трески-тряска-дробь! Др-р-р-робь! Бом-бум-бамбум-бам-бом!

Гречкин превращается в часть барабанной симфонии, он втекает в барабанную дрожь, и кресло под ним исчезает, и это даже не он танцует, это барабанный ритм танцует с ним. Он видит Майю, которую подхватывает этот же ритм, и подводит свою площадку к её площадке, и они уже танцуют вместе, и её руки уже в его руках, и они движутся в такт, и их ноги не зависят от остального тела, и их головы наполнены только этим «бум», «бом» и «бам».

И вдруг оказывается, что есть только они, и никого кроме них. Что звук раздаётся прямо в их головах, что нет никаких барабанщиков, никакого стадиона и никакого космоса. Точнее, космос есть, но он внутри них, и он расширяется, вспыхивает подобно сверхновой, и Гречкин чувствует, как его рука ложится Майе на талию и чуть приподнимает блузку, чтобы добраться до кожи, и по коже стекает пот, каплями-каплями-каплями, и рука скользит, но её рука уже у него на плече, и их лица так близки, что вот-вот коснутся друг друга.

Сколько длится это ощущение? Мгновение? Час? Вечность? Они не знают.

Он чувствует, что его щеки что-то касается. Это Майя проводит по ней чуть шершавым языком, и он делает то же самое, и их языки встречаются ещё до того, как встречаются губы, но тут музыка внезапно прекращается.

Тишина настолько оглушительна, что барабанные перепонки Гречкина сейчас, кажется, лопнут.

Майя резко отстраняется.

– Извини, – говорит он.

– Ничего, – отвечает она. – Это нормально.

Он запрашивает у телефона время: прошло полтора часа. Весь концерт. Майя медленно идёт к ближайшему траволатору.

Они идут по городу – по вечно освещённой Верхней Москве.

– Ты вниз? – спрашивает Гречкин.

– Нет, я сегодня у отца.

У неё есть своя квартира внизу, но отцовские апартаменты расположены на орбите.

– Я тебя провожу.

– Я ещё не домой.

– Ну, провожу, куда скажешь.

Он разочарован. Они были так близко, так близко. Может, стоит прямо сейчас прижать её к себе и поцеловать? Нет, он не решится, он никогда не решится.

Может, она просто сходила с ним на концерт, а теперь отправится на свидание с тем, кто имеет доступ к её телу. Кто с ней спит. Гречкин живо представляет себе этого человека: мускулистого, высокого, сильного и обеспеченного.

– А прикольно было, – говорит вдруг она.