Вечный день - Эндрю Хантер Мюррей

Забудь, твердила она себе. Забудь, забудь.

Кораблей, конечно, стало значительно меньше, но целые тысячи все еще бороздили моря и океаны — гигантская флотилия, единственным командующим которой была слепая удача. К настоящему времени большинство из них снесло в мертвую зону в центре Атлантики, где они наконец-то и угомонились, объединившись в караван километров на восемьдесят — прямо-таки архипелаг ржавого металла, обреченный лишь гнить да тонуть по частям. Как-то Хоппер прочла, что до Замедления в океане единовременно находилась сотни тысяч плавсредств. В подобное даже не верилось.

Ныне корабли угрозы не представляли: в уцелевших странах не осталось столько людей, чтобы куда-то отправляться. Вот айсберги попадались куда чаще. И были гораздо опаснее. Суда, если не оказывались большими, трудностей не вызывали, а вот даже маленький айсберг мог натворить бед.

Как бы то ни было, платформу окружало тридцатикилометровое кольцо. Благодаря талантам Харва к электротехнике при разрыве оно уведомляло по радиосвязи о среагировавшей секции, сообщая нужный азимут. На разведку посылали «Ракету». Если причиной тревоги оказывался айсберг, тогда отправлялось судно побольше, «Герти», которое буксировало ледяную гору на другой курс. Однако с маленькими суденышками приходилось разбираться самим.

Работа Хоппер на айсберговых выходах заключалась в расчете курса дрейфа и определении преобладающих поверхностных течений. Кроме того, она рассчитывала необходимые величины и направления воздействия на айсберг для предотвращения столкновения с платформой. Приятно было выполнять задачу с ощутимым результатом, вот только работенка была чуть ли не детской, да к тому же отвлекала ее от основной.

Да уж, основная работа. И вот он снова напоминает о себе — человек, научивший ее всему тому, чем она сейчас занимается. Хоппер ясно слышала слова из его письма, озвучиваемые его же голосом, таким виноватым и тихим, как в последний раз, когда они виделись.

Впереди показалась платформа. Первыми всегда становятся видны градирни и клубы пара тепловой сети — жалкие облачка из вытяжных труб, предназначенных для более масштабного использования. Вот оно, место, которое она хоть сколько-то может называть домом: обледеневшая громада облученного металла, высящаяся среди замерзающего океана.

Когда-то платформу, установленную в трехстах километрах от юго-западного побережья Англии, называли многообещающим началом новой серии. А нынче было ясно — она, несостоявшаяся и одряхлевшая, первая и последняя в своем роде. По словам Харва, реакторы платформы все еще производили достаточно энергии для поддержания ее функционирования и кое-какие излишки даже перепадали Большой земле. Как только спадет и эта скудная выработка, станцию без лишних слез забросят, как и уйму прочего в нынешнем разлагающемся мире.

И последние строки письма, этого потока тоскливой мольбы. Не о прощении, но о… Да кто ж знает, что у него было на уме? Хотя скорее всего все-таки отчаянная попытка извиниться, приправленная наживкой из некой тайны. Вот только Хоппер тайны больше не интересовали.

И в заключение нетвердая подпись: Эдвард Торн.

Она сожгла письмо. Ей доставило особое удовольствие держать лист за правый уголок, чтобы подпись — и человек, отправивший это письмо,— сгорела в самом конце. Словно в насмешку, последними различимыми словами оказались: «Элен, пожалуйста, не уничтожай письмо…» А потом: «Элен, пожалуйста, не…» И наконец просто: «Элен…» Хоппер специально не стала запоминать указанный адрес — на случай, если вдруг потом передумает. Ответа от нее он не дождется.

Платформа приблизилась. Теперь над волнами виднелась вся ее массивная конструкция — унылая, потрепанная штормами. Она смахивала на исполинскую металлическую корону — эдакие останки утонувшего короля-гиганта. Четыре опоры основательно покрылись ржавчиной, якорные цепи в снопе брызг позвякивали на североатлантическом ветру. У самого основания платформа позеленела от облепившей ее растительности, цеплявшейся за металл с таким упорством, будто ей было известно, что на сотни километров вокруг лучше дома не сыскать.

Хоппер отстегнула от пояса фляжку с водой и сделала несколько глотков. Затем посмотрела в темную морскую даль, не появится ли вдруг кит.

Наконец, когда моторка уже по инерции скользила к самой платформе, Хоппер вновь повернулась. И только тогда заметила черный вертолет, припавший к палубе, словно мясная муха.

Теперь, спустя тридцать лет после полного завершения, Замедление казалось самой обыденной вещью в мире. Сложно представить, что когда-то оно вызвало у людей такое потрясение.

Хоппер знала, что она одна из последних «детей до»: ей выпало родиться за четыре года до полной остановки вращения планеты. И теперь она являлась уникумом. Конечно, с той поры на свет появилось еще множество детей, однако в последние годы перед катастрофой уровень рождаемости рухнул. Мир в ожидании катаклизма замер, а с детьми носились что с королевскими особами — сытно кормили да баловали сверх всякой меры, словно в качестве заблаговременных извинений за загубленную планету, которую родители не смогли уберечь.

И все же в те годы желание иметь детей воспринимали в лучшем случае как блажь, в худшем — как жестокость. Зачем приводить ребенка в разрушающийся мир? Хаос и дефицит в конце Замедления удерживали либидо планеты в узде. Беременности прерывали, поспешно и небрежно.

Ввиду неопределенности хронометрирования финального восхода солнца ни одного ребенка нельзя было формально признать последним свидетелем прежнего мира — мира рассветов и закатов, прохладных и ясных вечеров. Даже если бы ровнехонько с вращением Земли и остановились какие-нибудь гигантские часы, а все родильные дома прочесали на предмет регистрации последнего рождения, все усилия в итоге оказались бы тщетными. Кем бы этот ребенок ни был, вполне вероятно, к этому времени его уже не осталось в живых.

Как следствие, количеством поколение Хоппер уступало предыдущему и последующему. Теперь ситуация улучшилась, во всяком случае на Большой земле, и новорожденных, семей и свадеб стало куда больше. А в прежние времена даже издавались журналы, посвященные свадьбам. Один такой, испещренный пометками красивым почерком матери — звездочки по тексту, цветочки на полях,— Хоппер как-то обнаружила в отцовском доме. Нынче даже представить невозможно подобное бесполезное использование бумаги. При воспоминании о матери ее пронзила знакомая боль — притупившаяся со временем, но по-прежнему невыносимая.