Русская поэма - Анатолий Генрихович Найман

отменно нравятся и прозаист далеко назади остается.

Ужасы Душенькина путешествия изображены во французской сказке как действительные ужасы, а в русской – с приятною шутливостию:

…Царевнина кровать

В руках несущих сокрушилась,

И многие от страха тут

Немало шапок пороняли,

Которы наподхват драконы пожирали.

Иные по кустам одежды изодрали

И, наготы имея вид,

Едва могли прикрыть от глаз сторонних стыд.

Осталось наконец лишь несколько булавок

И несколько стихов Оракула для справок.

Надобно быть в весьма дурном расположении, чтобы не засмеяться от двух последних стихов. Мы не жалеем, что стихотворец наш предпочел здесь важному описанию карикатуру: она хороша.

Как ни складно, ни красно описывает Лафонтен Купидонов дворец, сады, услужливость нимф, но проза его не делает мне такого удовольствия, как следующие стихи Богдановича:

…Царевна со стыдом,

Со спором и трудом,

Как водится при том,

Взирая на обновы,

Какие были там на выбор ей готовы,

Дозволила сложить с главы своей покровы.

Полки различных слуг, пред тем отдав поклон,

Без горя не могли оттуда выйти вон

И даже за дверьми, не будучи в услуге,

Охотно след ее лобзали на досуге.

Зефиры лишь одни, имея вход везде,

Зефиры хищные, затем что ростом мелки,

Нашли в дверях и окнах щелки,

Прокрались между нимф и спрятались в воде,

Где Душенька купалась.

‹…›

В доказательство, что поэты, вопреки старинному злословию, умеют быть иногда скромными, и француз и русский не хотели описать первого свидания Душеньки с Амуром. Последний отделался от читателей приятною шуткою, говоря, что эта сцена осталась навеки тайною между супругами…

Но только поутру приметили амуры,

Что нимфы меж собой смеялись подтишком,

И гостья, будучи стыдлива от натуры,

Казалась между их с завешанным ушком.

В изображении палат с их драгоценностями я люблю статую Душеньки…

Смотря на образ сей, она сама дивилась;

Другая статуя казалась в ней тогда,

Какой не видывал никто и никогда.

Черта прекрасная! Взята с французского («Она подолгу замирала на месте, похожая на самую прекрасную статую этого дворца[6]»); но, выраженная в стихах, более нравится… Люблю также разные живописные изображения Душеньки:

В одном она, с щитом престрашным на груди,

Палладой нарядясь, грозит на лошади,

И боле, чем копьем, своим прекрасным взором.

‹…›

На третьей картине Зефир списывает с нее портрет; но, боясь нескромности,

Скрывает в списке он большую часть красот;

И многие из них, конечно, чудесами,

Пред Душенькою вдруг тогда писались сами.

Всего же более люблю обращение поэта к красавице:

Во всех ты, Душенька, нарядах хороша:

По образу ль какой царицы ты одета,

Пастушкою ли где сидишь у шалаша,

Во всех ты чудо света;

Во всех являешься прекрасным божеством –

И только ты одна прекраснее портрета.

Просто и так мило, что, может быть, никакое другое место в «Душеньке» не делает в читателе столь приятного впечатления. Всякому хочется сказать сии нежные, прекрасные стихи той женщине, которая ему всех других любезнее; а последний стих можно назвать золотым. – Мы не пеняем автору, что он не хочет далее описывать Купидонова дворца…

‹…›

…Поэт наш, как поэт, не любил закона и принуждения; хотел брать не все хорошее в образце своем, а что слегка и само собою попадалось ему в глаза –

Любя свободу я мою,

Как вздумается мне, пою.

Довольно, что Богданович, проходя иногда мимо красот Лафонтеновых, щедро заменял их собственными и разнообразными. Умея быть нежным, забавным, он умел и колоть – даже кровных своих, то есть стихотворцев. Вводя Душеньку в Амурову библиотеку, он говорит:

Царевна там взяла читать стихи;

Но их читаючи как будто за грехи,

Узнала в первый раз мучительную скуку

И, бросив их под стол, при том зашибла руку.

Носился после слух, что будто наконец

Несчастных сих стихов творец

Указом Аполлона

Навеки согнан с Геликона;

И будто Душенька, боясь подобных скук,

Иль ради сохраненья рук,

Стихов с неделю не читала,

Хотя любила их и некогда слагала.

Сей несчастный, согнанный с Геликона, был, конечно, не похож на Богдановича, которого Душенька с удовольствием могла бы читать даже тогда, когда он с пиитическою искренностию описывает лукавство ее в гибельную ночь любопытства. Злые сестры уговорили ее засветить лампаду во время сна Купидонова…

Прекрасна Душенька употребила тут

И хитрость и проворство,

Какие свойственны женам,

Когда они, дела имея по ночам,

Скорее как-нибудь покой дают мужьям.

Но хитрости ль ее в то время успевали

Иль сам клонился к сну от действия печали:

Он мало говорил, вздохнул,

Зевнул,

Заснул.

Это… стоит десяти прозаических страниц Лафонтена.

В описании Душенькиных бедствий некоторые черты также гораздо счастливее у Богдановича; например, трогательное обращение его к жалкой изгнаннице:

…К несчастию, тебя оставил Купидон.

Твой рай, твои утехи,

Забавы, игры, смехи

Прошли, как будто сон.

Вкусивши сладости, кто в мире их лишился,

Любя, с любимым разлучился

И радости себе уже не чает впредь,

Легко почувствует, без да́льнейшего слова,

Что лучше Душеньке в сей доле умереть.

‹…›

Вольность бывает маленькою слабостию поэтов; строгие люди давно осуждают их, но снисходительные многое извиняют, если изображение неразлучно с остроумием и не забывает правил вкуса. ‹…›

Поэту хотелось сказать, что Душенька прошла сквозь огонь и воду, и для этого он заставляет ее броситься в пламя, когда наяды не дали ей утонуть в реке…

Лишь только бросилась во пламя на дрова,

Как вдруг невидимая сила

Под нею пламень погасила;

Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух;

Остался только лишь потребный теплый дух,

Затем чтоб ножки там царевна осушила,

Которые в воде недавно замочила.

Это смешно, и рассказ имеет всю точность хорошей прозы. – Лафонтен, для разнообразия своей повести, вводит историю философа-рыбака: в «Душеньке» она могла бы только остановить быстроту главного действия. Сказки в стихах не требуют множества вымыслов, нужных для живости прозаических сказок. Богданович упоминает о старом рыбаке единственно для того, чтобы Душеньке было кому пожаловаться на ее несчастие…

…Я резалась и в петлю клалась,

Топилась и в огонь бросалась;

Но в горькой участи моей,

Прошед сквозь огнь, прошед сквозь воду

И всеми видами смертей

Приведши в ужас всю природу,

Против желания живу

И тщетно смерть к себе зову.

………………………………..

«Но кто ты?» – старец вопросил.

«Я Душенька –    люблю Амура».

Последний стих прекрасен и трогателен, несмотря на шутливый тон автора. ‹…›

В обращении Душеньки к богиням всего забавнее представлена важность Минервы, которая, занимаясь астрономическими наблюдениями и хвостами комет, с презрением говорит бедной красавице,

Что мир без Душеньки стоял из века в век;

Что в обществе она неважный человек;

А паче как хвостом комета всех пугает,

О Душеньке тогда никто не помышляет.

Богданович хотел осмеять астрономов, которые около 1775 году, если не ошибаюсь, пугали людей опасностью кометы. Должно признаться, что о ревнивой Юноне Лафонтен говорит еще забавнее русского стихотворца. ‹…› Но скоро