Если желания не сбудутся - Алла Полянская

— Я вот хочу, чтоб меня кремировали — как мы этих сейчас. Чистое дело: прах горит, остается кучка пепла — ни тебе черви, ни грабители. Ссыплют пепел в урну да и зароют — и приличия соблюдены, и материальных претензий даже спустя сто лет никаких. Толкай, киноман, нам еще за надгробиями пилить!

— Завтра бомжей заставим, пусть перетащат. Ты видал, какой ветер? Да и устал я, честно говоря.

— И то верно. Кстати, почтенная профессия грабителей могил известна еще со времен Древнего Египта, чтоб ты знал.

— Ага, я кино смотрел, «Принц Египта» называется, там…

— О господи! Кино он смотрел! Ты скоро последние мозги растеряешь со своим кино. Книги надо читать, а не в ящик пялиться. А в том кино археологи были, а я тебе толкую о грабителях могил. Вот хоронили фараона, охраняли его гробницу, а эти ребята все равно пробирались туда и уносили золота немерено. Правда, если их ловили, то их визг был слышен на весь Египет. Царей тогда с размахом хоронили, золото ведрами несли.

— На что оно им там было, непонятно. А вот я смотрел фильм, там о проклятии гробницы, жрецы египетские накладывали проклятие, и любой, кто…

— Ага, все умирали, кто нарушал покой фараона. Наука доказала, что это не проклятие, а такой грибок невидимый, микроскопический, вдыхает его человек — и все. А насчет золота… У египтян была своя философия насчет того, что и как будет с ними в загробном мире, отсюда и кучи разных предметов в гробницах. И не только у египтян, это многие практиковали: и скифы, и викинги, и американские индейцы. Считалось, что все предметы, которыми пользовался покойный при жизни, понадобятся ему на том свете. Только у всех была разная концепция того, что их там ждет. Ну, да как по мне, то ничего там нет, и сказки эти выгодны были священникам да властям, чтоб стадо в повиновении держать и свое бабло стричь. Но народ массово покупал индульгенции, откупался от вечных мук и тащил деньги толстопузым мошенникам, которые отлично жили на чужой глупости. Да и по сей день все то же самое, и даже когда хоронят, то кладут покойникам и очки, и прочее, я сам не раз это видел, а цыгане вообще хоронят своих по египетским правилам.

— Это как же?

— А ты видал то там, то сям здоровенные бетонные площадки, примерно полметра в высоту? Мы проходили целый квартал таких.

— Ну…

— Это цыганские захоронения. Роют большую яму, но не такую, как нашим — метр на два, а большую и глубокую, как котлован. Чем богаче семья, тем глубже и шире яма. Стенки укрепляют, делают комнату настоящую, часто даже с обоями и коврами. Ставят мебель, картины вешают, а покойника кладут на кровать — иногда в гробу, иногда так, и все его вещи — одежду, обувь, украшения — тоже кладут с ним, в шкафы вешают, цацки в шкатулку. Выпивку оставляют, деньги, золота много. Сверху укладывают большую бетонную плиту и поверх делают бетонную подушку, метра полтора в высоту, а над землей виднеется полметра максимум. Иногда ставят и памятник, иногда не ставят, и даже надписи никакой не делают, но ритуал такой.

— И никто не разрыл?

— Дурак ты, куда там — разрыть! Без головы останешься. Все, хватит болтать, пришли почти, фонарь горит у входа, видал — свет виднеется.

— И вовремя, наш-то фонарь вот-вот погаснет.

Крематорий приветливо подмигнул им фонарем над входом и освещенными окнами комнаты персонала. Ветер стал совершенно неуправляемым, валил с ног, и фонарь на жерди все-таки погас, и если бы не свет от дверного фонаря и окон крематория, они бы, наверное, заплутали, но идти на огонек несложно.

Песок оказался тяжелым, корни деревьев проросли сквозь него, и копать было тяжело.

И лопата с короткой ручкой, одолженная час назад у кума Андрея, тоже не способствовала продуктивному рытью ямы.

И слезы.

Нет ничего более окончательного, чем смерть. Особенно если это смерть кого-то настолько любимого, что без него жизнь кажется немыслимой. И ночь у реки, которая делит город на Левый и Правый берег, не радует — потому что она поделила жизнь на две части: счастливую — и ту, что отныне во Тьме.

Сима нажала на ручку лопаты, разрезая толстые корни. Желтый свет фонарика умирал, и с каждым ударом лопаты умирала и ее, Симина, размеренная и счастливая жизнь. А маленькое тельце, завернутое в чистую наволочку, лежало на траве и ждало, когда яма станет достаточно глубокой.

Вот обрублены все корни, пошел влажный песок, и Сима выгребала его руками, всхлипывая и почти ничего не видя от слез. Хотелось кричать в голос, выть на всю вселенную, а мысль о том, что сейчас она зароет здесь единственное существо, которое любила, — зароет далеко от дома, около реки, и уедет, а он останется, и больше никогда уже они не увидятся, — лишала ее последних крох самообладания.

Яма получилась овальной и глубокой. Ее песчаные стенки гладкие и холодные, и Сима села на траву, чувствуя, как болят натруженные непривычной работой руки. Эта боль могла бы, наверное, хоть немного отодвинуть ее горе — но один взгляд на маленькое тельце в белой наволочке, лежащее тут же, около влажной ждущей ямы, и Сима разразилась громкими рыданиями. Руки в песке, и вытереть лицо она не могла, и слезы капали на песок, а она дотянулась до фонарика, осветила наволочку и развернула ее.

— Сэмми…

Черная бархатная голова, атласно блестящие усики, милый носик. Сима тронула треугольное ушко, пушистую лапу — когда-то такую сильную, а теперь безжизненную, погладила бархатистый бочок. Она понимает, что время идет, фонарик гаснет и нужно завернуть тельце и опустить его в яму, но сил нет. Еще раз коснуться, еще раз посмотреть на него, ощутить пальцами такую знакомую мягкую шубку. Нужно отпустить.

Так сказал ветеринар: отпустите его.

Но как? Усыпить?!

Пока она везла его в клинику, думала, что готова к такому исходу.

Он болел почти год. Сначала ослеп на правый глаз — Сима возила его по докторам, но все в один голос заявляли: не надо операций, ему больше пятнадцати лет, он не переживет. Казалось, однако, что никакого дискомфорта ему эта частичная слепота не доставляла, он все так же хорошо ел, довольно урчал, когда его гладили, и гонялся за бантиком на веревочке. Его хищный интерес к жизни не угас, и Сима успокоилась: ничего, малыш, поживем и так, второй-то глазик по-прежнему видит и по-прежнему прекрасен.

Но где-то в апреле он резко похудел и стал вялым, почти все время спал и практически перестал есть. Сима покупала ему вкусные паштеты и прочие кошачьи радости, но вес не набирался, а доктор сказал, что отказывают почки. И снова ничего не стал делать — потому что делать уже было нечего. Сима нашла другую клинику, где Сэмми стали делать капельницы, но от капельниц отчего-то стало только хуже, и Сима смирилась. Теперь они спали совсем рядом, он сворачивался в клубок около ее подушки, и ночью Сима просыпалась, чтобы послушать его дыхание и погладить его, шепча: не уходи, прошу тебя, останься со мной, мы с тобой одной крови!