Древо скорбных рук - Рут Ренделл

Но предугадать, какая тяжесть ляжет на ее плечи с самого момента его рождения, как она будет привязана к нему накрепко бесчисленными нитями, все равно было невозможно.

Бенет готовила и накрывала на стол — суп, хлеб из непросеянной муки, паштет из утки и салат для себя и Мопсы, яичницу, гренки и шоколадное мороженое для Джеймса. В ожидании ланча Мопса устроилась в ярком солнечном пятне на широком подоконнике, откуда был виден небольшой цветник и декоративная горка из камней. Она углубилась в чтение газеты, прихваченной с собой из самолета, и даже не сделала попытки усадить мальчика к себе на колени.

Бенет не выдала своего разочарования подобным поведением матери, даже убедила себя, что ей это безразлично. Ее больше встревожило, что любимые блюда Джеймса остались почти нетронутыми.

— Ему надо хорошенько выспаться, — сказала Мопса. — Он устал, оттого и капризничает.

«Вероятно, она права», — подумала Бенет, хотя была уверена, что бабушкин совет продиктован скорее желанием избавиться от присутствия внука, чем заботой о его самочувствии.

Бенет отнесла Джеймса наверх вместе с его любимой игрушкой — пушистым тигренком с гибкими лапами — и уложила их обоих в кроватку.

Обычно Джеймс не любил, когда его укладывали спать посреди дня, и если таковое случалось, он не закрывал глазки, а сидел в кроватке, выпрямившись, и забавлялся, выкручивая тигренку лапы и придавая ему смешные позы. На этот раз он покорно улегся в обнимку с игрушкой. Его личико раскраснелось, он странно шевелил губами, словно предстояло долгожданное расставание с молочным зубом.

Бенет надеялась, что особо опасного с ним случиться не может. Она оградила его от детских инфекций положенными прививками, он не общался с другими детьми и вряд ли мог подцепить где-то заразу. Обыкновенной простуде он был, конечно, подвержен, и тогда его грудь отзывалась на это затрудненным дыханием. Она посидела с сыном минут пять, пока малыш не уснул.

— Я и не представляла, что в тебе так силен материнский инстинкт, — такими словами встретила ее Мопса внизу, где она успела обнаружить среди всеобщего беспорядка еще неубранные в бар запасы спиртного. Она не была особо пьющей личностью, но выпивать ей нравилось, и иногда даже небольшое количество алкоголя действовало на нее непредсказуемо и странно. Бенет помнила их с отцом попытки отлучить Мопсу от бутылки хереса. Сейчас мать, кажется, уже глотнула рюмку, и по лицу ее блуждала глуповатая улыбка.

— Частенько бывает, что ты совсем не желаешь появления ребенка, но раз он появился, то делать нечего, и ты начинаешь его обожать.

— Я хотела появления Джеймса и своего добилась, — сказала Бенет и, зная наверняка, каким способом можно перевести разговор на другую тему, спросила: — Какие же тесты с тобой проводили? Расскажи поподробнее.

— У них там, в Испании, очень скромные возможности. Я всегда говорила, что во мне присутствуют какие-то ферменты или что-то такое во мне, наоборот, отсутствует. Вся проблема в этом. Кажется, теперь они пришли к такому же выводу и разделяют мою точку зрения.

Долгие годы Мопса вообще отрицала, что больна. Это все другие больны, или, сговорившись, вредят ей и не способны понять ее. Но когда осознание собственной ненормальности неизбежно пришло к ней, когда в периоды просветления услужливая память прокрутила, как киномеханик ленту, все ее прежние кошмары, она возложила вину за свои поступки не на психику, а на какие-то биохимические дефекты своего организма.

— Возьмем, к примеру, историю с Георгом III, — доказывала Мопса. — Годами все считали его сумасшедшим, подвергали его чудовищным пыткам. А теперь стало известно, что у него была порфирия — недостаток какого-то вещества — минерала «порфира» — так он называется. И если бы ему давали этот «порфир», он был бы вполне нормален.

Возможно, она была права. Но если даже какой-то химической субстанции и не хватало ее организму, сама природа восполнила этот недостаток, и ее безумие отступило. Когда Мопса с увлечением рассказывала о проводимых с нею сеансах психотерапии, с остроумием отмечала все детали, давала характеристики лечащим врачам, Бенет преисполнялась надеждой на лучшее. Безумие ведь коварно и не всегда выдает свои симптомы. Даже глаза матери приобрели сейчас прежний цвет — зеленоватый с голубизной, который когда-то мог очаровывать и дочь, и всех окружающих. Лишь бы сейчас не сорваться с тоненькой ниточки им обеим, поддерживать друг друга, как партнерам опасного аттракциона в цирке.

Мопса обшарила глазами комнату и удивилась.

— А где телевизор?

— У меня его нет.

— Совсем нет телевизора? Я пропаду без него, хотя ТВ в Испании — не лучший вариант. Я надеялась, что наконец доберусь до настоящего британского телевидения. Разве это нормально — жить без телевизора? Не думала, что ты на этом экономишь.

— Я пишу, пока Джеймс спит, а так как это происходит в основном в вечерние часы, телевизор мне ни к чему.

— Сейчас он уснул, и ты что, собираешься заняться сочинительством? Махнуть на меня рукой? Сунуть мне в руки какую-нибудь книжонку, чтобы я не мешала?

Бенет попыталась найти приемлемое объяснение для матери. Для литературного труда требуются особые условия — соответствующая атмосфера, определенная степень уединения, отрешенности от окружающих мелочей. Такое удается растолковать не всякому человеку, не знакомому с процессом творчества, а уж труднее всего это будет внушить Мопсе.

Она сама была фактически новичком в этой профессии, и еще толком не знала, как организовать писательский труд. Ее заметки в блокноте, обрывки фраз, зарисовки пейзажей и жанровых сцен, а также общие впечатления от пребывания с Эдвардом в Индии как-то сами собой сложились в книжку, неожиданно ставшую бестселлером. Только не было бы никакого бестселлера, если бы ей в какой-то миг вдохновения не пришел в голову сюжетный узел, который дал название книге и обеспечил ей успех. Случаен ли был этот подарок небес или это свидетельство ее таланта? Тайну эту Бенет сама постичь не смогла.

Теперь ей предстояло написать нечто иное, пусть не такого уровня, как «Брачный узел», но, по меньшей мере, не унижающее ее репутацию. Она стала в очередь тех авторов, кто будет допущен в заветную издательскую дверь вторично. А для этого надо работать и работать, пока Джеймс спит. То, что писательство есть тяжелый труд, сродни любому, даже физическому, Бенет уже успела понять.

И тут она вспомнила, что Джеймс спит, не просыпаясь уже более двух часов. Она поднялась наверх поглядеть на него. Беспокоиться вроде бы было не о чем, хотя личико оставалось пылающе красным, а дыхание хриплым.

Глядя на малыша, она отмечала в нем сходство с Эдвардом, особенно в изгибе губ и форме лба. Когда-нибудь он превратится в образцового английского джентльмена, даже превзойдет отца в совершенстве и соответствии параметрам идеальной модели, поставляемой в общество английской аристократией, как пекарь выпекает свои стандартные булочки.

Он будет голубоглаз, как Эдвард, с таким же неподвижно-холодным, рыбьим взглядом, льняными волосами, крепким подбородком, способным держать любые удары. И еще — только не дай бог — он унаследует помимо внешнего сходства и отцовские пороки.