Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

У воинов на поле битвы принято иначе. Они возглашают имя отца, имя отца его отца и самых далёких предков, чей род продолжают. Они перечисляют также всех поверженных ими насмерть врагов. Таким образом отождествляя себя с теми, кто дал им жизнь, и с теми, у кого они её отняли. Такой подход мне нравится, я часто сам следовал ему, ибо не только воины бьются друг с другом в гуще сражения, но также живущие в их памяти предки, целые сонмы призраков.

У бардов другой обычай. Они слагают песни о перевоплощениях, о смертях и возрождениях, о множественных перерождениях героя. Иногда их истории уходят в глубь веков – на тысячи зим – и повествуют о том, что мужчина, женщина или андрогин[11] уже существовали в тусклом глянце перьев вороны, в чешуе лосося, в рогах оленя. Ребёнком я обожал хитросплетения этих чудесных сказаний, ибо бесконечные перевоплощения забавляли меня. Они же одурманивали мне разум, из-за них мне казалось, что целый мир является частью меня самого. Позднее я постиг в них мудрость: у человека, которого лишают жизни, и у животного, которого забивают, – одинаковый взгляд.

С чего начать мою историю?

Обычным человеком я бы себя не назвал. Моё рождение не было моим первым рождением. К слову, я не помню день, когда появился на свет, да и не в этом суть. Стоит ли называть имя моего отца и имена отцов моих жертв? Я мог бы запросто их перечислить, размахивая перед тобой оружием, закатывая глаза и корча страшные гримасы. Но ты мне не враг, и, бросив вызов гостю в своём жилище, я нарушил бы священные законы гостеприимства. Стало быть, этот способ не годится. Что же касается жизней, которые предшествовали моей, то я порой невольно вспоминаю о них под цокот копыт, накидывая плащ на плечо, примеряя к ладони рукоятку меча или женскую грудь. Они мне снятся иногда, когда я парю́ над лесами, реками, лугами, но видения эти столь мутны, что не поддаются толкованию. Я не настолько силён в поэзии, чтобы описать словами дух, живший задолго до меня.

И если не могу я начать рассказ как обычный человек, ни как воин, ни как поэт, я должен создать свой собственный способ повествования, и мой рассказ станет моим не только по смыслу, но и по форме. Пусть боги укажут мне верный путь, подобно тому, как они и прежде вели меня по жизни. Без их покровительства мне не обойтись, ибо на самом деле моя история начинается там, где заканчивается всё и вся.

Моя история началась за пределами мира. Там, где рушилась земля, раздробленная небесными жерновами; где мощные стены скал, изборождённые, расслоившиеся, потрескавшиеся вдоль и поперёк, обрывались в пропасть, где ревел океан, омывавший острова мёртвых. Беснующееся море грохотало и вздымалось по воле ветров, дувших из Преисподней. Сырой воздух, наполненный солью и брызгами, источал вкус золота. И тут я, в сущности, и появился из мрака, чтобы здесь возродиться к жизни. В то время я был ещё молод: носил длинные волосы, лицо моё было гладким, а гибкое тело обладало мощью стройного бука. И всё же я считал себя уже стариком. Я был напыщенным и безрассудным, как молодой петух: ведь я успел обойти мир, побывать в сражениях, познать ожоги мечей и уже возомнил себя героем. На самом же деле я был неимоверно глуп. Ну и пусть! В моём тщеславии коренилась доля истины: у меня было богатое прошлое и меня ожидало славное будущее. Но покуда я шатко стоял на краю света, пучина увещевала меня, что я был всего лишь хризалидой[12], что истинного величия мне ещё предстояло достичь.

И вот я плыл в небытие. Я забрался на судно озисмского[13] купца, на один из тех громадных кораблей, что плывут сквозь ураганы, поднимающиеся за горизонтом. Ветер завывал в цепях оснастки, бил в кожаные паруса, словно в глухие барабаны. Я вижу в твоих глазах недоумение, и я прекрасно тебя понимаю, ведь ты не путешествовал так далеко, как я. Ты представляешь себе корабли такими, какие есть у твоего народа: в устье Ласидона[14] я видел ваши длинные пентеконторы[15]. Иначе как большими лодками их не назовёшь. Ваши льняные паруса и тросы были созданы для плавания по ласковому и спокойному морю, которое лишь изредка пугает своими капризами. Озисмские же суда были построены для того, чтобы плыть через водовороты, чтобы выдерживать мощные раскаты волн, вздымающихся ввысь, когда небо обрушивается в океан. Эти пузатые корабли, нос и корма которых высоко подняты над морским валом, скорее походят на плавучие крепости, а не на изящные челноки, на коих вы плаваете по голубым водам.

Лютая стужа пронизывала весь океан. Волны, будто молотом, колотили в дубовый корпус корабля, шквальный ветер раздувал кожаные паруса, словно щёки запыхавшегося чудища, насвистывая в вант-путенсы свои призрачные песни. Буря беспрестанно хлестала нас плетью мелких брызг, которые вонзались в тела острыми иглами. Такая же холодная была и обстановка на судне. Капитан Науо злился на нас, а его матросы боялись. Наша цель их пугала, она заставила их изменить курс, и в этом походе разжиться им было нечем, разве что толикой славы да величайшей опасностью. И лишь по принуждению Гудомароса, короля Ворганона, Науо взял нас на борт. Но теперь мы были уже далеко от суши, далеко от озисмских берегов, наше судно штормило на вековечной водной зыби, и рука монарха была бессильна за пределами нашего мира. Науо – купец, и ты, как никто другой, знаешь, что в открытом море купец всегда превращается в пирата. Будь я один, мне стоило бы опасаться, что меня ограбят и выбросят за борт. По счастью, я был не один. У меня в спутниках были Сумариос, сын Сумотоса, и Альбиос Победитель. Они берегли меня как зеницу ока, и я им слепо верил, впрочем, как оказалось, напрасно, но правда открылась много позже.

Безразличный к неистовству волн, у самого борта сидел Сумариос. Прижав пяткой к неотёсанной палубе оба своих копья, он сквозь мокрые пряди волос исподлобья взирал на судовую команду. По возрасту он годился мне в отцы, но долгие испытания, через которые мы вместе прошли, сделали его ещё стройней и подтянутее, и, если бы не покрытые сединой виски, он сошёл бы за моего старшего брата. Года ничуть не убавили в нём силы. В один из дней прошлого лета я воочию видел, как он с тридцати шагов сразил наповал оскского воина одним единственным броском копья.

В отличие от него, Альбиос не проявлял интереса ни к кораблю, ни к морякам. Закутавшись в плащ, он созерцал яростную бурю, сквозь которую мы держали путь. Выглядел он потрёпанным и старым. Его поредевшие волосы, из которых он продолжал плести жидкую косу на щегольской манер, были белы как снег. Его худощавый стан казался хрупким, в действительности же он был вынослив, как бродяга. Сумариос и я были воителями, в Альбиосе же не было ничего от воина. Его единственным оружием служил нож с рукояткой из слоновой кости, который он вынимал, лишь чтобы отрезать себе кусок мяса на пиршествах. Насколько мне ведомо, Альбиос был безвестного рода, и тем не менее, куда бы мы ни прибыли, ему оказывали больше почестей, чем нам с Сумариосом, имевшим знатное происхождение. Альбиос завоевал звание Победителя. В кожаном чехле он носил с собой шестиструнную лиру и считался самым известным бардом от Семены[16] до Секваны[17]. Его память была необъятна, как королевство, и таила в себе предания многих народов: ему хватило бы нескольких наскоро сочинённых куплетов, чтобы возвысить или обесславить имя любого владыки. Говорили, что волшебное мастерство сделало его победителем в трёх десятках поэтических дуэлей.