Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

– Пусть боги заставят Науо внять твоим словам, – прошипел барду Сумариос.

Тот два раза чихнул и жалобно высморкался.

– Коли он про нас забудет, так и издохнет, – подтрунивал он, – ну а мы наплескаемся здесь до чёртиков.

Бард пытался шутить, но дрожащие от холода губы его не слушались.

Я стал озираться по сторонам, и грудь мою насквозь пронзили иглы страха, столь же колкие, как поцелуй зимы. Я уже начал опасаться, как бы тут того и гляди не возникли старые великанши или медведи с коварными рылами, а то и длинные гивры с чешуйчатой кожей ужа и козлиными рогами. Но то, что я там обнаружил, было в каком-то смысле ещё ужаснее.

Мы очутились посреди ненастного моря, там, где кружила голову безоглядная ширь, где гневно бушевали и пенились в унылом однообразии волны. Нас занесло на берег, который едва можно было назвать сушей – всего-то узкая полоска известнякового рифа, где с трудом разъехались бы три всадника. Вокруг гремел и грохотал океан, хлопал по воде длинными лапами брызг, хлестал в лицо ледяной изморосью. Ни одного сухого камешка не было на этой глыбе: вода, пузырясь, просачивалась сквозь гальку и урчала под ногами песнь камням. Порой порывами ветра открывалась завеса тумана, и дальше за проливом виднелись сумеречные очертания острова побольше, но он казался угрюмым, пустынным и враждебным, ибо над его берегом возносился неприветливый хриплый рёв морских львов и галдящая разноголосица птиц.

– Да, это и есть остров Старух, – сказал мне Альбиос. – На отливе ты сможешь дойти до него посуху.

Тем временем мы попытались согреться. Сумариос принялся собирать в воде древесные обломки и ворчливо буркнул мне тоже заняться делом. На полосе осушки мы обнаружили охапки водорослей, ветки, обмытые от коры и голые, словно кости, а также и куда более зловещие находки: части рангоутов[41], обломки поцарапанных песком корабельных досок и множество черепков глиняной посуды. Всё это подтверждало рассказы озисмов: этот берег был местом гибели и кораблекрушений. А наша собранная вязанка была насквозь сырая, и развести огонь никак не удавалось. В конце концов, все мы тесно прижались друг к другу, сев на корточки и прислонившись спиной к камню.

Долгое время мы просидели без единого слова. Альбиос схватил простуду и, дрожа от холода и озноба, молча досадовал на двух храбрецов, которые не боялись проклятого места, но при этом не сумели разжечь даже жалкий костёр. Сумариос с одинаковым хладнокровием переносил как превратности погоды, так и хмурое настроение барда. На его лице застыла знакомая мне невозмутимость, которой я восхищался ещё накануне битвы с амбронами. Меня же обуревали разноречивые чувства. Горло сдавило от страха перед смутными очертаниями острова Старух, который ждал меня всего в трёхстах саженях. Но тревога и воодушевляла, поскольку это и была судьба, выпавшая мне на долю, и поскольку в душе не угасала надежда на чудо. На этом затерявшемся в буре рифе я с обеих сторон чувствовал плечо товарища, мягкое тепло, исходившее от них сквозь промокшую шерстяную одежду, и силу этого братства, которое довело меня до этих мест, на самые дальние острова самых дальних морей на самом краю края света. Вот в таком беспокойстве и прошёл оставшийся день. Со вкусом соли на губах, с изнывающей болью в спине и дождём, впивающимся в нас цепкими когтями, ко мне пришло ощущение, будто я познал вкус вечности, этот дух первозданной жизни, который неизменно сопровождал меня во всех моих странствиях и сражениях.

Тем временем мир перед глазами пришёл в движение. Море со всех сторон слюнявило берег пеной, рифы бурыми клыками прокусывали волны, островок мало-помалу стал выпячивать из воды пушистые от морских водорослей склоны и обломки скал, сиявшие как начищенная медь. Альбиос пробормотал, что настал отлив, но я-то видел, что поднимались сами островки, будто под водой глубоко вздохнула земля, что это и было исконным волшебством жизни, порождённым богами Подземного мира.

Теперь уже перед самым островом Старух сквозь струящуюся воду выходили на поверхность пласты песка, на которые сразу слетелись стаи чаек.

– Готовься, – сказал мне Альбиос. – Настал твой час.

Я встал, потягиваясь и разминая онемевшие ноги, Сумариос тоже засобирался в дорогу.

– Не ты, – возразил музыкант. – Мы своё дело сделали. Дальше Белловез должен сам снять запрет Великого друида.

– Этот мальчик мне как сын, – рявкнул воин. – Я его, почитай, вырастил. Я вырвал его из лап амбронов. Я не оставил его умирать, когда все его бросили. Куда бы он ни пошёл, я пойду с ним.

Альбиос презрительно фыркнул.

– Ну, значит, ты сослужишь ему плохую службу, – продолжал препираться он. – Когда галлицены увидят тебя с ним, они даже слушать его не станут. Не мешкая, убьют вас обоих, вот и все дела.

Довод оказался убедительным, ибо Сумариос колебался, пребывая в полной растерянности, что отнюдь не было на него похоже.

– А если ты пойдёшь с нами, – наконец нашёлся он, – если ты с ними поговоришь? Ты сильный чародей, они тебя послушают. Вот и объяснишь, что мы пришли с миром. Разве самому тебе не хочется посовещаться с галлиценами?

Бард расхохотался, но мне показалось, что в его насмешливом прищуре сверкнула искорка страха.

– В моём возрасте пророчицы могут предсказать мне только одно. И этого, Сумариос, я знать не хочу.

Воин с презрением посмотрел на поэта, после чего стал внимательно вглядываться в тёмные очертания острова Старух, к которому теперь протянулась песчаная коса. Он напустил на себя свирепый вид, и я смекнул, что Альбиос, выдав свои страхи, пал в его глазах. Я был уверен, что Сумариос пропустит мимо ушей его предостережения и пойдёт со мной. Бард, однако, осознал свой промах и теперь заговорил так тихо, что слова почти заглушались ветром.

– Мальчику и вправду не нужен будет воин, – молвил он. – Испытание, которое ему предстоит, – совсем иного толка.

– Значит, тебе придётся его сопроводить, – настаивал правитель Нериомагоса. – Так я скорее забуду то, что только что услышал.

Но старый поэт поводил в воздухе пальцем, выражая отказ.

– Если я пойду с ним, будет ещё хуже, – возразил он. – Я преисполнен воспоминаний. Это приведёт лишь к тому, что воскресит опасных духов.

– Хватить говорить загадками! – прорычал Сумариос. – Разъясни.

Упрямство воина, казалось, раздосадовало барда. Он закусил губу, будто задумал пустить в ход одну из своих уловок, дабы обвести товарища вокруг пальца. Но чувство дружеского единения, возникшее в долгом пути, смягчило его вспыльчивость, и он всё-таки решил продолжить спор.

– Глупец! Людям нельзя ступать на остров! Старухи погубят нас. И даже если удивительнейшим образом они нас пощадят, наше присутствие всё равно окажется пагубным.

– Почему это пагубным?

– Потому что мои глаза, как и твои, Сумариос, – две бездонные чаши, наполненные прошлым. И когда прошлое встречается с прошлым – это не сулит ничего, кроме несчастий.