Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

– Что значат все эти шарады?

Терпение Альбиоса лопнуло.

– Вот упёрся же, как осёл! – вскипел он. – Значат они то, что среди бессмертных есть старуха, которую зовут Саксена!

На мгновение Сумариос словно окаменел. Ему понадобилось время, чтобы постичь суть услышанного – чего мне тогда так и не удалось, – глаза его округлились, а брови согнулись дугой, придав лицу почти забавное выражение.

– Саксена? – воскликнул он.

– Какой чёрт дёрнул меня за язык! – буркнул Альбиос.

– Саксена? – запинаясь, промолвил Сумариос. – Ты имеешь в виду… Саксену с Аварского брода?

– Разумеется! – раздражённо ответил бард. – Зачем, по-твоему, стал бы я мутить воду, если бы речь шла о ком-то другом?

От изумления воин не смог произнести ни слова, но в конце концов прошептал:

– Я думал, что она мертва.

– Разумеется, она мертва, – буркнул Альбиос. – Теперь это галлицена. В неё вселился тысячелетний дух, который и поглотил душу некогда знакомой нам женщины.

– Откуда ты знаешь, что она стала одной из бессмертных?

– Обязанность у меня такая – всё знать, – проворчал Альбиос. – К тому же, случилось ещё кое-что… Где-то около зимы назад Верховный король вздумал посовещаться с галлиценами и отправил меня на мыс Кабайон – вот откуда я знаю Гудомароса и его свиту. Я ума не приложу, почему Верховный король решил направить меня в такое отдалённое святилище, ведь чтобы получить совет Великого друида, ему стоило всего лишь послать гонцов в соседнее королевство к Секориксу. Мне всё стало ясно, когда одна из галлицен подошла ко мне. Ибо это была она – Саксена.

– Так значит, ты её видел! – вскрикнул Сумариос.

– Поверь мне, я бы с радостью обошёлся без этого.

– Но ведь она ничего тебе не сделала!

– Откуда ты знаешь? – сморщился музыкант.

Эти двое настолько увлеклись разговором, что вовсе обо мне позабыли. Тогда я вмешался:

– А кто такая эта Саксена?

Сумариос повернулся и стал рассматривать меня так, будто только что заметил. Я отчётливо видел, как трудно ему было подобрать слова, что казалось весьма необычным для такого бравого, пусть и не словоохотливого, но полного уверенности воина. Самым поразительным был всё же взгляд, который он не отводил от меня, – в нём промелькнули грусть и словно тень сожаления. Только он собрался с ответом, как Альбиос его прервал:

– И что же ты надумал, правитель Нериомагоса? Будешь ворошить события тех давних лет, когда мальчишки ещё и на свете не было? Ты был настолько пьян в Лукка, помнишь ли ты хоть, что там произошло? Поведаешь ему об этом дне, когда его отец и дядя пили из одного рога, пока не подняли друг на друга оружие из-за «куска героя»? Осознаёшь ли ты, чем это может ему грозить, когда он ступит на остров Старух?

Сумариос сделал быстрый жест рукой – тот, которым отгоняют докучливого насекомого, но бард продолжал.

– Я уж и не знаю, кому ты более предан – матери или дяде мальчишки, – промолвил он вкрадчиво. – Но в том, что сейчас происходит, роли это не играет, ибо Саксена одинаково близко связана с ними обоими, и ты не хуже меня знаешь, как именно. Ты не вправе вмешиваться в испытание Белловеза.

Воин склонил голову набок, и было очевидно, что он разрывался перед мучительным выбором, но, что именно его так терзало, я по-прежнему не понимал. Затем он резко протянул мне два своих копья.

– Вот, – выдохнул он, – возьми. – Пока я здесь буду нянчиться с пустомелей, они мне не пригодятся. А ты на острове гляди в оба. Опасность придёт оттуда, откуда ты её не ждёшь. Большего я тебе сказать не могу.

На закате дня я брёл к острову Старух по перешейку из песка и свежевымытой гальки. Я шёл один, в первый раз за минувшие месяцы, годы, быть может, впервые в жизни.

С опасностью я сталкивался уже не раз. Но одно дело ощущать дыхание смерти, держась за руку матери, чувствуя локоть приятеля в сплочённом строю или из последних сил цепляясь за товарища, который тащит на себе твоё израненное и почти бездыханное тело, и совершенно другое – идти в полном одиночестве по кромке мира под рёв океана и насмешливый гул ветра. Не было в этой жуткой пустоте рядом со мной ни верного пса, ни доброго коня – никого, кроме галдевших без умолку птиц да крабов, сновавших по мокрому песку, устеленному осколками неба. Не напрасно, знать, Альбиос отговорил Сумариоса сопровождать меня, ибо, освободив меня от опеки воина, он перерубил последний швартов, и вот я отдан на милость волн почти у самого края света. Невзирая на то что я кутался в плащ и чувствовал на себе тяжесть промокшей одежды, невзирая на привычный вес торквеса и меча, а также двух копий, которые нёс на плече, я ощущал себя совершенно нагим и безоружным. Лишившись всякой опоры, я осознавал себя ничтожной былинкой перед открывшейся взору необъятностью мира, но с каждым шагом чувствовал, как крепчало тело. За те двести шагов, что мне предстояло пройти до заветной земли, я бы, несомненно, возмужал, окажись она даже необитаемой. Но едва добравшись до первых склонов этого острова, я увидел, что он далеко не пустынен.

На первый взгляд он всё же показался мне унылым и скудным. От берега поднимался поросший травой вал, по которому ветер гонял зелёную зыбь. Я с лёгкостью на него взобрался и оказался на гладкой, окружённой океаном равнине, изрезанной бухтами и затонами. Остров вытягивался, становясь всё более узким и извилистым, словно плавные орнаменты, коими бронзовые мастера обвивают браслеты. Кругом, насколько хватало взора, простиралось море, и только лента верещатника петляла средь волн, узкая, точно проложенная по морю тропинка. На этой земле не было ни души – никого, кто приветил бы добрым словом или прогнал бы прочь. Чуть поодаль я заметил небольшой холм, над которым взлетали брызги прибоя, и направился к нему.

Сделав пару шагов, я взобрался на этот бугор. Хоть он и был невысоким, с него просматривалась вся округа. Я увидел вдали на рифе крошечные фигурки Альбиоса и Сумариоса, и помахал им рукой. Обернувшись, я кое-что обнаружил: остров оказался длиннее, чем я предполагал, и змейкой извивался до самого горизонта. А под пригорком, прямо подле моих ног, притулилась вросшая в склон постройка. Сверху она казалась похожей на хижину, огороженную обветшалой изгородью. За ней, на обнажённой полосе отлива, среди птиц я приметил человеческий силуэт. Издалека он выглядел крошечным, но я разглядел в нём старуху с подобранным платьем, обнажавшим белёсые ноги. Уперев в бедро корзину, она переворачивала на песке гальку. Увидев её, я растерялся: меня охватил необъяснимый приступ тревоги, хотя ничего угрожающего в поведении одинокой старушки я вроде бы не заметил. Я уже собирался её окликнуть, но вдруг испугался, что могу оскорбить окриком. И направился к ней.

Лишь спустившись с пригорка, я понял, что ошибся, приняв постройку за жилище. Изгородь, собранная из старого хлама и древесных обломков, была украшена трофеями: к планке над входом были прибиты человеческие черепа. На некоторых из них ещё сохранились потускневшие пучки волос, другие блестели глянцем, отполированные морским ветром, а их пустые глазницы смотрели сквозь меня. Ни в ограде, ни в самой постройке я не обнаружил дверей. Но эта на вид невзрачная хибара, казалось, источала мглу, безмолвие и холод старого камня. Одной стороной хижина опиралась на косогор, но мне почудилось, будто в ней таился проход, ведущий в глубь кургана. Я поостерегся заступать за ограду. Ещё потревожил бы чей-то дух, покоившийся в недрах этого логова.