Сундучок, в котором что-то стучит - Василий Аксенов

Второй странностью было то, что Гена, казалось, совсем необращал внимания на кипящий вокруг праздник. Казалось, он пришел сюда вовсе неради этого праздника. Казалось, его даже немного раздражает бурление, кишение,пение и говорение вокруг, как раздражало оно того субъекта с пуделем, тогопотертого мизантропа.

Гена даже не смотрел в сторону Невы, куда были устремленывсе взгляды, он не обращал ни малейшего внимания ни на какие символы романтики,даже на самые алые паруса, он наблюдал, именно наблюдал, вот именно — онсосредоточенно наблюдал за небом.

Взгляд мальчика был устремлен за Неву, к Петропавловскомушпилю. Он словно бы ждал чего-то и был как бы растерян. Да-да, он как бынервничал и временами оглядывался по сторонам в замешательстве.

Вдруг восточнее Петропавловского шпиля появилась какая-тоточка. Ее никто на площади не заметил, кроме Гены и меня, ибо я внепередаваемом волнении следил за взглядом мальчика. Точка приближалась.

«Вертолет? — подумал я. — Должно быть, это летитвертолет, который будет разбрасывать романтические листовки или снимать насвсех со своего вертолечьего полета на цветную пленку».

Это был не вертолет. Это был моноплан системы «Этрих»выпуска 1913 года, похожий, как тогда писали в газетах, на «большую хищнуюптицу». Это было что-то немыслимое!

Летательный аппарат на парусиновых крыльях перелетал черезНеву, и теперь явственно были видны две человеческие ноги, свисающие спилотского сиденья.

Площадь наконец заметила аппарат и взорвалась восторгом.

— Во дает! — таково было единодушное мнение.

Увлеченный приближением музейной диковины, я на несколькоминут упустил из виду своего героя, а когда снова глянул на него, то не нашелего на прежнем месте.

Гена был на другом месте. Он стоял возле одного из «дигов» икрепкой, решительной рукой направлял фонарь в небо. Губы его были плотно сжаты,а челюсть резко обозначена. Такое лицо было у нашего героя в предыдущей книге,когда он переплывал с Карбункула в Оук-Порт или дрался с «Анакондой» наХиллингтон-роад в Англии. Он направил луч съемочного фонаря прямо наподлетающий аэроплан, а затем сорвал со своих плеч куртку, накинул ее на «диг»и несколько раз, пока «этрих» пролетал над площадью, приоткрыл огненное око.

Геннадий явно сигнализировал —сиг-на-ли-зи-ровал! — да-да, несомненно, он подавал какой-то сигнал этомустранно и почему-то очень знакомо жужжащему с высоты призраку начала нашеговека.

Возможно ли? Какая связь существует между современнымпионером и допотопной летательной конструкцией? Все большее волнение охватываломеня. Я чувствовал, что снова приближается время чудес.

Я готов был поклясться, что пилот принял сигнал Геннадия ипонял его. Иначе почему же он так лихо качнул своими нелепыми крыльями и почемуже три раза мелькнула в высоте смешная клетчатая кепка с пуговкой?

Нет, читатель, меня не схватишь за руку! Аппарат летел такмедленно и так низко, что я успел разглядеть не только кепку с пуговкой, но иподметки очень старых, но очень крепких ботинок с медными подковками, и желтыепотрескавшиеся краги, и сивый ус пилота, который трепетал на ветру.

Конечно, я понимал, что полет над ночным праздникомстаринного самолета — ловкий фокус, милый и умелый камуфляж, и под перьями«этриха» скрывается вполне жизнеспособный какой-нибудь «ЯК» или «МИГ», но фокусбыл сделан здорово: пропеллер вращался столь ненадежно, фюзеляж был стольнеуклюж и все зрелище вызывало впечатление такого страшного риска, что невольновспоминались первые летчики, все эти Райты, Блерио, Ефимовы, Уточкины, Четвёркины,и хотелось снять шляпу перед памятью этих бесстрашных.

Шляп, однако, на площади в этот час не было, а были толькозадранные вверх лохматые головы современной молодежи. На их глазах совершалосьчудо — утверждался новый символ всемогущей Романтики; старинный самолетприсоединялся к нехоженым тропкам, костру и бригантине. Рядом со мнойразговаривали два парня.

Первый: Во дает!

Второй: Да нет, такого быть не может! Такая рухлядь летатьне может!

Первый: В кино все возможно.

Второй: В кино-то, конечно: монтаж, комбинированные съемки…но в жизни такое невозможно.

Первый: Ясно, в жизни на такой вешалке не полетишь, а в киноничего хитрого.

Второй: Да ведь вот же та вешалка! Летит над нами!

Первый: Чего же тут хитрого?

Второй: Позволь, старик, но ведь мы же с тобой сейчас не вкино?

Первый: Ясно, что не в кино. Мы сейчас с тобой, парень, нателевидении. Сейчас нас с тобой транслируют по всей ящиковой системе!

Второй: Значит, это он по телевидению летит?

Парни посмотрели друг на друга, и оба покрутили пальцами увиска.

Отвлеченный аэропланом и любопытным разговором, я нанесколько минут забыл про Гену. Когда я спохватился, его возле «дига» не было.Там был теперь осветитель, который свирепо грозил в толпу кулаком, а мальчикисчез. Был ли мальчик-то?

В отчаянии я сбежал по ступенькам в толпу. Неужели я потерялего? Неужели ничего таинственного не произойдет? Неужели повесть не состоится?Вокруг танцевали шейк, лег, кварк, вальс, молдаванеску, русского, пели хором исоло, играли в неизменную «муху», обменивались поцелуями.

Про самолет, этот фокус телевидения, все уже забыли: чего,мол, только на экране не увидишь! А он тем временем удалялся, набирая высоту.Он облетел вокруг купола Исаакия, и тень его медленно прошла по тусклой меди. Истолько грусти было в этом скольжении, что мне на миг показалось, что времясдвинулось и что телевидения в мире еще нет.

Я тихо ушел с площади в темную Галерную улицу. Мнезахотелось побыть одному и в одиночестве пережить свою неудачу.

Однако уйти от праздника в эту ночь было невозможно. ВГалерной шла массовая, но довольно странная игра. Молодые люди и девушки стоялипарами в затылок друг другу, подняв вверх руки и образовав ими некое подобиекоридора. По этому коридору с начала в конец бежала какая-нибудь одинокаянепарная личность, и, пока она бежала, она имела право взять за руку любуюдругую личность, образовать с ней пару и встать в конец, а ту личность, чтоосталась, обречь на новый выбор. Я много видел молодежных игр и не удивился быдаже этой, если бы не заметил вдруг среди играющих субъекта с пуделем.