Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

В другое время Дуглас бы только презрительно фыркнул — нуда, мол, снежинка, как бы не так. Но сейчас на него мчалось то, огромное,вот-вот обрушится с ясного неба — и он лишь зажмурился и кивнул.

Том до того изумился, что даже перестал собирать ягоды,повернулся и уставился на брата.

Дуглас застыл, сидя на корточках. Ну как тут удержаться? Томиспустил воинственный клич, кинулся на него, опрокинул на землю. Они покатилисьпо траве, барахтаясь и тузя друг друга.

Нет, нет! Ни о чем другом не думать! И вдруг… Кажется, всехорошо! Да! Эта стычка, потасовка не спугнула набегавшую волну; вот оназахлестнула их, разлилась широко вокруг и несет обоих по густой зелени травы вглубь леса. Кулак Тома угодил Дугласу по губам. Во рту стало горячо и солоно.Дуглас обхватил брата, крепко стиснул его, и они замерли, только сердцаколотились, да дышали оба со свистом. Наконец Дуглас украдкой приоткрыл одинглаз: вдруг опять ничего?

Вот оно, все тут, все как есть!

Точно огромный зрачок исполинского глаза, который тожетолько что раскрылся и глядит в изумлении, на него в упор смотрел весь мир.

И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперьостанется с ним, и уже никогда его не покинет.

Я ЖИВОЙ, — подумал он.

Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью,точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Чей жеэто флаг? Кому теперь присягать на верность?

Одной рукой он все еще стискивал Тома, но совсем забыл о неми осторожно потрогал светящиеся алым пальцы, словно хотел снять перчатку, потомподнял их повыше и оглядел со всех сторон. Выпустил Тома, откинулся на спину,все еще воздев руку к небесам, и теперь весь он был — одна голова; глаза, будточасовые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядывали мост — вытянутую руку ипальцы, где на свету трепетал кроваво-красный флаг.

— Ты что, Дуг? — спросил Том.

Голос его доносился точно со дна зеленого замшелого колодца,откуда-то из-под воды, далекий и таинственный.

Под Дугласом шептались травы. Он опустил руку и ощутил ихпушистые ножны. И где-то далеко, в теннисных туфлях, шевельнул пальцами. Вушах, как в раковинах, вздыхал ветер. Многоцветный мир переливался в зрачках,точно пестрые картинки в хрустальном шаре. Лесистые холмы были усеяны цветами,будто осколками солнца и огненными клочками неба. По огромному опрокинутомуозеру небосвода мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой рукой. Дугласшумно дышал сквозь зубы, он словно вдыхал лед и выдыхал пламя. Тысячи пчел истрекоз пронизывали воздух, как электрические разряды. Десять тысяч волосков наголове Дугласа выросли на одну миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало посердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко ухало в груди. Тело жаднодышало миллионами пор.

Я и правда живой, думал Дуглас. Прежде я этого не знал, аможет, и знал, да не помню.

Он выкрикнул это про себя раз, другой, десятый! Надо же!Прожил на свете целых двенадцать лет и ничегошеньки не понимал! И вдруг такаянаходка: дрался с Томом, и вот тебе — тут, под деревом, сверкающие золотыечасы, редкостный хронометр с заводом на семьдесят лет!

— Дуг, да что с тобой?

Дуглас издал дикий вопль, сгреб Тома в охапку, и они вновьпокатились по земле.

— Дуг, ты спятил?

— Спятил!

Они катились по склону холма, солнце горело у них в глазах иво рту, точно осколки лимонно-желтого стекла; они задыхались, как рыбы,выброшенные из воды, и хохотали до слез.

— Дуг, ты не рехнулся?

— Нет, нет, нет, нет!

Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали пятнистыелеопарды.

— Том! — И тише: — Том… Как по-твоему, все людизнают… знают, что они… живые?

— Ясно, знают! А ты как думал? Леопарды неслышно прошлидальше во тьму, и глаза уже не могли за ними уследить.

— Хорошо бы так, — прошептал Дуглас. — Хорошобы все знали.

Он открыл глаза. Отец, подбоченясь, стоял высоко над ним исмеялся; голова его упиралась в зеленолистый небосвод. Глаза их встретились.

Дуглас встрепенулся. Папа знает, понял он. Все так и былозадумано. Он нарочно привез нас сюда, чтобы это со мной случилось! Он тоже взаговоре, он все знает! И теперь он знает, что и я уже знаю.

Большая рука опустилась с высоты и подняла его в воздух.Покачиваясь на нетвердых ногах между отцом и Томом, исцарапанный, встрепанный,все еще ошарашенный, Дуглас осторожно потрогал свои локти — они были как чужие— и с удовлетворением облизнул разбитую губу. Потом взглянул на отца и на Тома.

— Я понесу все ведра, — сказал он. — Сегодняя хочу один все тащить.

Они загадочно усмехнулись и отдали ему ведра. Дуглас стоял,чуть покачиваясь, и его ноша — весь истекающий соком лес — оттягивала ему руки.Хочу почувствовать все, что только можно, думал он. Хочу устать, хочу оченьустать. Нельзя забыть ни сегодня, ни завтра, ни после.

Он шел, опьяненный, со своей тяжелой ношей, а за ним плылипчелы, и запах дикого винограда, и ослепительное лето; на пальцах вспухалиблаженные мозоли, руки онемели, и он спотыкался, так что отец даже схватил егоза плечо.

— Не надо, — пробормотал Дуглас. — Я ничего,я отлично справлюсь…

Еще добрых полчаса он ощущал руками, ногами, спиной траву икорни, камни и кору, что словно отпечатались на его теле. Понемногу отпечатокэтот стирался, таял, ускользал, Дуглас шел и думал об этом, а брат и молчаливыйотец шли позади, предоставляя ему одному пролагать путь сквозь лес кнеправдоподобной цели — к шоссе, которое приведет их обратно в город…

И вот — город в тот же день.

И еще одно откровение.

Дедушка стоял на широком парадном крыльце и, точно капитан,оглядывал широкие недвижные просторы: перед ним раскинулось лето. Он вопрошалветер и недостижимо высокое небо, и лужайку, где стояли Дуглас и Том ивопрошали только его одного.

— Дедушка, они уже созрели? Дедушка поскреб подбородок.

— Пятьсот, тысяча, даже две тысячи — наверняка. Да, да,хороший урожай. Собирать легко, соберите все. Плачу десять центов за каждыймешок, который вы принесете к прессу.

— Ура!

Мальчики заулыбались и с жаром взялись за дело. Они рвализолотистые цветы, цветы, что наводняют весь мир, переплескиваются с лужаек намощеные улицы, тихонько стучатся в прозрачные окна погребов, не знают угомону иудержу и все вокруг заливают слепящим сверканием расплавленного солнца.