История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

— Почитай книгу по истории, и всё уляжется.

Он смущённо фыркает:

— Я пробовал. Но я засыпаю на десятой странице, ничего не выходит.

Случай, действительно, безнадёжный!

— И ведь я понимаю, что это должно быть интересно, — продолжает Берю, — даже крохи, которые я знаю, например, Наполеон и Ришелье освобождают могилу Христа в Мафусалеме, меня волнуют больше, чем комиксы в газете «Франс-Суар»!

Он смотрит на свои ногти, которые напоминают траурное извещение, отгрызает несколько миллиметров и ловко сплёвывает на мой бювар.

— Расскажи мне, если ты не против — ты же подкован, чтобы я не выглядел остолопом, когда бываю в обществе.

Заметив гримасу на моём лице, он начинает упрашивать:

— Как-никак у меня родственник рядом с Версенжеториксом в газете, а я даже не знаю, что там у них было!

Передо мной стоит вопрос совести. Вправе ли я не утолить эту прекрасную жажду к знаниям? Вправе ли я допустить, чтобы мой Берю гнил в полном невежестве? Этот человек хочет знать, откуда он и от кого! Это прекрасно, благородно, великодушно, и как это по-французски желать вскарабкаться по своему генеалогическому дереву, чтобы узнать, что же за обезьяна была в самом его начале.

— Я уверен, Сан-А, ты сможешь набросать схему. Раз уж нам сейчас нечего делать, вместо того, чтобы думать о бесполезных вещах, расскажи мне, чем занимались Берюрье, ты же знаешь!

Я щёлкаю пальцами, как обычно, когда принимаю важное решение.

— ОК, Толстяк! Располагайся, разворачивай локаторы и постарайся не заснуть, иначе схлопочешь ведро воды в физиономию! Готов?

— Йес! Давай сначала про Версенжеторикса, потому что в учебниках всегда начинают с него.

— В общем, так…

— Насколько могут видеть наши кротовьи глаза, в Музее истории Гревена[2]можно заметить — с помощью братьев Лиссак[3]или без них, — что целая толпа беззастенчивых парней пёрла со всех сторон, чтобы посмотреть, так ли хороша наша страна, как о ней говорят. Этих гостей было — и ещё есть — так много, что добрая рожа Дюрана[4](явно вырождающаяся, что бы там ни говорили, и если ты мне не веришь, загляни в телефонный справочник) вправе задать себе вопрос, существует ли на самом деле французская нация, ведь детишки его предков так похожи на его соседей по лестничной клетке. Потому что у нас всё равно что бюро находок: все, кто к нам приходят, становятся нашими через год и один день! Чтобы стать французом, достаточно жить во Франции. Ибо, в отличие от других стран, не французы делают Францию (они её скорее разрушают), а Франция делает французов.

— Кончай трепаться, — умоляет Берю. — Я ничего не понимаю. Что ты имеешь в виду?

Я смотрю на рожу этого налитого кровью арийца и объясняю:

— Возьми, к примеру, шведа, или корейца, или болгарина; короче, возьми любого, кроме англичанина (эта раса занимает особое место в семействе двуногих и двуруких), и отправь этого шведа, корейца или болгарина в какую-нибудь другую страну: например, в Испанию. Что это даст? Того же шведа, корейца или болгарина, живущего в Испании!

— Чёрт-те что! — шепчет Толстяк.

— Погоди! И вот вместо того, чтобы отправлять этих людей в Испанию, посели их в Пон-д'Эне или в Гарен-Коломбе, и они у тебя сразу станут французами. Это тайна, Толстяк! И эта тайна делает Францию страной, которая не похожа на другие страны! А теперь давай посмотрим, с чего начиналась Франция! Ты знаешь, что раньше она называлась Галлией?

— Будь спок, сейчас вспомню, — ухмыляется Огромный.

Я продолжаю, не обращая внимания на его реплику:

— Если ты заговоришь на эту тему с каким-нибудь месье Дюпоном, то увидишь, что при слове «галлы» он выставит грудь колесом. Галлы — это наша национальная гордость; и всё же, если взглянуть поближе, станет ясно, что они были made in Germany, так же как и хорошая оптика и газовые камеры. Вот только у них была такая представительная внешность, что мы решили их присоединить навсегда. Мне кажется, что мы соблазнились на их здоровье. В этом есть что-то убедительное, понимаешь? В наш век заморышей немного шерсти на груди не повредит нашей родословной. Имей в виду, я не знаю, были ли галлы такими, какими мы их рисуем. Но для нас они всегда будут крепкими малыми со светло-голубыми глазами, косищами, свисающими им до бампера, усами, как руль гоночного велосипеда, и такими шлемами с перьями-крылышками, которых не сыщешь даже у старьёвщика Альгамбры. Перья — очень важный элемент народных художественных промыслов, Берю.

— Короче, — шепчет Толстяк, — галлы — это что-то вроде индейцев для нас?

Замечание мне кажется справедливым. Я делаю комплимент Берюрье, который сразу же распускает хвост.

— Слушай, Сан-А, — продолжает он. — Если галлы были с перьями, то галлийки, наверное, были с шерсткой?

Я вздрагиваю. Галлийка! Упоминает ли хоть один учебник об этой покорной утешительнице воина? Не считая доблестного Табачного Предприятия[5], кто-нибудь вспомнил о ней? Да никто! Ни один историк (до меня) никогда не воздал должное этой старушке; и если бы не было известно, что галлы носили рога, мы бы даже не могли с точностью сказать, была ли она. В Париже, где женщина — король, как сказала бы Сьюзи Солидор[6], никто никогда не вспомнил о лютецианке[7]. Так что я счастлив и горд исправить здесь скотство историков.

— Ну что же ты? — ворчит Берю. — Продолжай, я весь во внимании!

— О чём я говорил… Ах да! О галлах! Они были совершенно дикими. Они только и знали, что махались между собой и жили охотой и рыбной ловлей.

— Представляю себе их трофеи, — мечтательно говорит Берю. — «Мамонт и компания». Слушай, а окорок мамонта для главного егермейстера, наверное, был не хилый. На двоих точно хватило бы!