История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

Так что в весёлых помещениях полиции царит всеобщая апатия. Даже муху услышишь, если, конечно, муха осмелится сюда залететь. Мухи не дуры!

Положив ноги на потёртый бювар стола, а руки — на живот, в типичной позе американского частного агента, ожидающего начала первой главы детективной серии, я жду своего часа, чтобы отправиться куда-нибудь в другое место.

Я думаю о будущем. Когда настоящее вам кажется мрачным, иногда неплохо заглянуть в будущее.

Я говорю себе, что когда-нибудь мы выйдем из большого сонного оцепенения. Продавцы автомобилей будут торговать подержанными ракетами. Космическая техпомощь будет подбирать парней, застрявших между Марсом и Венерой. Отпускники будут устраивать пикники в созвездии Большой Медведицы. И рюкзаки не будут тяжёлыми по причине невесомости. Заметьте, что в наше время и на нашей планете сила тяжести не так уж сильно давит на плечи. Если не считать ума блюстителей порядка, то ничего тяжелого, в общем-то, нет. Земное тяготение можно измерить с помощью весов для писем. Надо только постараться не чихнуть во время взвешивания! В этом мире всюду тихо и спокойно. Звуки нашей планеты — это глухой шум пустой раковины. Но люди всё время пускают друг другу пыль в глаза, как бросают конфетти. Они снуют от иллюзий к разочарованиям, чего бы это им ни стоило, и при этом думают, что живут… И всё же бывают минуты, когда наш современник понимает, что между ним и кроличьим пуком нет никакой разницы, стоит ему вылезти из своей машины. Вне своего автомобиля он никто. Всё равно что безногий калека посреди опасности. Он гибнет за рулём своей тачки, но смертным себя чувствует только тогда, когда становится на ноги! И тогда он ищет оправданий — наподобие театральных артистов, которые объясняют, почему спектакль не сделал сбора. Вы слышали, как эти чародеи-комедианты пустословят по данному вопросу? Поэма! Именно в такие минуты они выдают подлинный лиризм. Можно собрать целый словарь причин, которые служат ширмой для неудач.

Публика не пришла, потому что, двоеточие:

«Слишком жарко, слишком холодно, сильный ветер. Потому что начало месяца, потому что конец месяца, потому что между месяцами. Потому что понедельник, потому что вторник, или среда, или четверг, или пятница. Потому что сегодня суббота, а завтра будет воскресенье; или потому что сегодня воскресенье, а завтра тяжёлый день, понедельник. Публика осталась дома, потому что наступил срок платежей, потому что она поменяла тачку, потому что по телевизору был Человек XX века (предатель)! Потому что выступал Де Голль! Потому что не выступал премьер-министр. Потому что канун Рождества, потому что после Рождества. Потому что будет Автомобильный салон. Потому что королева Патагонии находится с официальным визитом в Париже. Потому что жизнь дорожает. Потому что начало учебного года. Потому что грипп! Потому что некуда поставить машину. Публика не пришла, потому что она дебильная! Кретины с толстой кожей цвета стены или салфеток из столовой!»

— Ты что такой мрачный? — раздаётся голос, напоминающий звук картофеля, высыпаемого в кипящее масло.

Входит мой доблестный товарищ Берюрье. Щёки, красные, как калифорнийские яблоки, красноречиво говорят о выпитых гектолитрах божоле. На нём костюм в клетку тёмно-зелёных тонов. Карманы набиты странными и тяжёлыми предметами. Берюрье напоминает большого навьюченного осла. На розовой рубашке коричневые дырки от сигарет. Галстук небесно-голубого цвета украшен яичным желтком.

Он не брился два дня. Трудно объяснить, как Берю удаётся этот подвиг: ты его видишь каждый день, и у него всегда двухдневная щетина, которая держится с постоянством, граничащим с чудом.

На голове фетровая шляпа, вроде нимба, с широкими и волнистыми полями, цвет которых напоминает края колодца. Святой Берю! Его не увидишь в календарях, но его знают во всех парижских бистро!

С радушием я смотрю на сто десять килограммов доброго малого, с которым меня связывает дружба. Верх брюк расстёгнут, и на розовой рубашке не хватает трёх пуговиц, так что взору современников открывается необозримый вид на вычурный пупок, заросший шерстью, от которого лучами расходятся многочисленные шрамы.

— Я не мрачный, Толстяк, — объясняю я. — Я думаю.

Его смех напоминает стук орехов, рассыпавшихся по большой лестнице оперного театра.

— Ты меня всегда удивляешь, Сан-А! Думать, когда ты не обязан — это извращение! — Он приподнимает шляпу на три сантиметра, вытирает пот со своего пролетарского лба и добавляет: — Я никогда не думаю в свободное от работы время.

С этими словами он садится на подлокотник, заставив вскрикнуть спинку кресла.

— Ты читал сегодняшнюю газету? — спрашивает Пухлый, вытаскивая обрывок, который он подобрал в общественном туалете.

— Нет, сегодня мне хватает своих проблем.

— Там одна чумовая статья, мне интересно, что ты об этом скажешь.

Он читает своим прекрасным голосом, смазанным «Астрой»[1]:

— Спелеологи обнаружили надписи в гроте Кот-д'Ор. Предполагается, что эти рисунки имеют связь с подвигами Версенжеторикса.

— Интересно, — соглашаюсь я. — Но я не понимаю, почему тебя это волнует?

Он суёт мне под нос фотографию рисунка.

— Видишь, Сан-А, мужика в шапке с крылышками? Стрелка показывает, что это Версенжеторикс…

— В самом деле!

— Рядом с ним галл-ординарец, видишь? Посмотри внимательно и скажи, на кого он похож?

Я смотрю, и бархатная улыбка расцветает на моём лице искусителя:

— На тебя, Толстяк!

— Сам видишь! — ликует Его Величество.

— Сам вижу, это правда.

— Как ты это объяснишь?

— Наверное, кто-то из твоих предков был товарищем Версенжеторикса.

Толстяк краснеет ещё больше, можно сказать, что он становится багровым.

— Ты так думаешь?

— Почему бы и нет?

— У меня был предок, который жил во времена галлов! — бормочет он со всей скромностью, присущей чистым душам.

— Как и у всех, Берю, как и у всех! Эта цепь тянется от Адама или от какой-нибудь гориллы, может быть, от рыбы, и мы представляем собой лишь временные звенья этой цепи.

Он кивает могучей башкой, осторожно выдёргивает волосок из ноздри, вытирает тыльной стороной ладони вызванную этим действием слезу и шепчет:

— Я тебе должен признаться, дружище, в истории я никогда не блистал. Я знаю, конечно, что был Генрих Четвёртый, но я не могу сказать, был ли он сыном Жанны д'Арк или Катрин де Медичи.

Он качает бедной пустой головой и продолжает:

— То же с Людовиком и Карлами. Например, Людовик Четырнадцатый жил до или после Людовика Тринадцатого? Для меня это тёмный лес!