История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

Эта же самая истина обязывает нас уточнить, что Хлодвиг никогда не произносил знаменитых слов: «Помни о суассонской вазе!» Да и как можно взывать к памяти того, кому отрубили голову!

Белое вино кассис придало блеска глазам Берюрье.

— А после Хлодвига? — спрашивает он.

Надо же, история интересует его всё больше.

— После Хлодвига, Толстяк, в королевстве пошёл раскол. У Хлодвига было четверо сыновей. Совершенно отрицательные парни, что-то вроде золотой молодёжи. Эти лоботрясы в конце концов поубивали друг друга. И королевство мигом развалилось. Кстати, как правило, если какой-нибудь исторической личности удавалось объединить страну, его недостойные потомки тут же её разваливали. После них всё надо было начинать сначала. Даже трудно поверить, что Франция ещё держится на ногах, бедняжка.

Берюрье шумно сморкается, любуется своим платком и сворачивает его, изрекая с учёным видом:

— Все папенькины сынки такие! Они появляются на свет с башкой олигофрена и при этом считают, что вылезли из задницы Гулливера. Если бы я был королём Франции, я бы не отдавал детей учиться у наставников, о нет! Я бы отправил их в сельскую школу! И я бы сказал учителям, чтобы они драли им задницу! Никаких тачек, никаких карманных денег. Только велосипед в виде новогоднего подарка, да и то подержанный!

Он смотрит на свои часы из никеля с клеймом.

— Время рубать, — замечает он, ибо от его внимания ничего не ускользает. — Предлагаю закусить в моём доме.

Я пытаюсь отказаться, но отступаю перед настойчивостью моего доблестного товарища, и вот мы уже в пути.

В машине Берю не даёт мне никакой передышки.

— Так, мы остановились на том, что отпрыски Хлодвига были оболтусами. Но я бы не хотел на них задерживаться. Поэтому расскажи мне про нормальных. У кого из них была приятная наружность после Хлодвига?

— У Дагобера! — говорю я.

Он ревёт:

— Это тот, у кого ширинка оказалась на месте кобуры?

— Он самый, Берю. Единственный потомок Хлодвига, при котором воцарились и мир, и слава. Он восстановил великое королевство и правил мудро с помощью своего первого министра.

— Кто был в те времена? Ги Молле?

— Нет, Толстяк, святой Элой!

Он шлёпает себя но окорокам.

— Точно. Даже песня какая-то была!

Я подумал, что он имеет в виду одну известную детскую песенку, но он выводит меня из заблуждения, запев великолепным волнующим басом:

У святейшего Элоя был сыночек Окюлюй,

И когда Элой ковал, сын и дул, и поддувал.

Он умолкает и говорит после небольшой паузы:

— Он мне нравится тем, что взял премьер-министром золотых дел мастера. То есть он был не гордый. — Берю прочищает глотку. — Этот Дагобер, он что, и вне дома был так же хорош, как на троне?

— Он был ещё тем распутником! — осведомляю его я. — У него не было ребёнка с его первой женой Гоматрудой, и он её отверг, после чего женился на менее стерильной бабе. Вот только и со второй дело тоже не пошло.

— Может быть, он сам был не силён в подштанном вопросе? — предполагает Почтенный.

— Нет, он начал кадрить девственниц в рабочем состоянии. И в конце концов нашёл одну в Санлисе. Согласно легенде, он заперся с ней на три дня и три ночи!

Берюрье оживился:

— Ничего себе! Полный сервис! С мисочкой для обмывания пальцев и прибором для рыбы!

Он подмигивает мне из зеркальца заднего вида.

— В Санлисе я тоже проводил викенды с мышками, но три дня и три ночи в одном номере — на такое я не способен. Сутки в Мансе или в Золотой Чашке — это ничто по сравнению с ним! И что, им удалось уйти в декрет?

— Самым чудесным образом, потому что эта крошка сделала его отцом!

— Ей это ничего не стоило, — шутит Толстяк, — потому что он её тоже сделал матерью!

— С этого дня наш друг Дагобер вошёл в раж. В том, что касается кучумбы, он стал профи, и ему удавалось спариться с четырьмя за раз!

— Хвалю! — восхищается Берю. — Тут надо обладать железным здоровьем и всеми принадлежностями.

Мы едем некоторое время молча, затем он добавляет:

— Если он только и знал, что раздевался, чтобы осчастливить этих дам, совсем неудивительно, что однажды он надел свои штаны задом наперёд! А что было после Дагобера?

Мы останавливаемся на красный свет. Рядом со мной одна прелестная крошка за рулём «бозон-вердюра´» с откидным верхом строит мне улыбки. Я ей делаю убийственный взгляд номер 18 бис, который обычно применяю в автомобильных пробках и на симфонических концертах.

— После Дагобера… — продолжаю я.

Но взгляд малышки неотразим. Я высовываюсь из окна.

— Извиняюсь, мадемуазель, могу ли я узнать, что вы делаете, когда вылезаете из вашего транспортного средства?

— Ловлю минуту, чтобы снова в него влезть, — отвечает она не в бровь, а в глаз.

— Только не начинай своё кино, — просит Берю, — ты не упустишь случая, чтобы распустить хвост. У тебя что, газовый резак в сумочке кенгуру, Сан-А? Лучше расскажи, что было после короля Дагобера!

Я пытаюсь, но не могу… На следующем красном светофоре малышка снова оказывается рядом со мной.

— Я знаю один светофор, который всё время горит оранжевым светом в одном тихом квартале, — говорю я ей. — Почему бы нам не съездить туда вечером?

Прокатило. У плутовки, наверное, веки из ткани «Разюрель»[30], потому что глазёнки у неё не стекленеют.

— Почему бы и нет?

— Где я смогу вас найти?

— В пивной «Мартелл» на улице Карла Великого! В пять часов вечера вас устроит?

— ОК! Вы меня легко узнаете: в уголках губ у меня будет улыбка Рудольфо Валентино[31].

Свисток регулировщика кладёт конец нашему флирту. Я возвращаюсь к Берю. Благодаря этой крошке я вспомнил одну интересную личность, которая отметилась в Истории.

— Думаю, что не сильно совру, но после Дагобера были ленивые короли, пока не появился Карл Мартелл.

— Ленивые короли? — удивляется Толстяк. — Что за фрукты?

— Короли, чьи имена можно отыскать только в очень специальных учебниках. Они вновь развалили королевство, ещё бы — им ведь пришлось провести жизнь в телегах, запряженных волами!