Госпиталь брошенных детей - Стейси Холлс

– Элиза, ты кладешь сахар в чай?

Я прижалась лбом к двери, а двумя этажами ниже высокие напольные часы в коридоре мелодично ударили один, два и три раза. Мы только что познакомились с Элизой, а четко налаженный часовой механизм нашего дома уже давал сбои. День пошел вразнос, и я опоздала на чаепитие.

– Это все, что у вас есть? – спросила я, но, разумеется, так оно и было. Элиза пришла ко мне лишь с холщовой сумкой, и то наполовину полной, похожей на кошку в мешке, которую намерены утопить. Она уже сделала ошибку, постучавшись в парадную дверь, а не с черного хода, и Агнес задержалась у входа, прежде чем поспешно впустить ее в дом. Я наблюдала с лестницы, и она едва не вскрикнула от ужаса, когда я обратилась к ней из полумрака. Я поднималась из кухни, где обменялась жесткими словами с Марией насчет заказа от нашего нового мясника. Этот туповатый малый регулярно повторял одно и то же и спрашивал, нужно ли нам больше требухи, печени и свиного окорока. В конце концов я потеряла терпение.

В коридоре было темно, и я не видела лица Элизы, когда Агнес зашаркала прочь. Она прижимала сумку к животу, и я различала лишь бледный овал ее чепца и очертания ее ветхого плаща.

– Больше не стучите в эту дверь, – только и сказала я, прежде чем двинуться дальше. Агнес было велено показать ей, где она будет спать и хранить свои вещи, но я не успела подняться к себе, когда Шарлотта едва ли не кубарем скатилась с лестницы. Я преградила ей путь своими юбками.

– Дамы не спускаются с лестницы таким образом. Даже дети так не делают. Так спускаются только собаки. Ты что, собачка?

Она застыла, чепец опять съехал. Я вздохнула и поправила ее одежду. На ее щеке красовалось пятно сажи, а кончики ее пальцев были черными.

– Ты снова кормила углем своих кукол? Ах ты, своевольная упрямица! Сколько раз я говорила тебе, что углю место только в угольном ящике? Элизе перво-наперво придется как следует отмыть тебя. Она еще даже не разместила свои вещи, а ты уже задаешь ей работу!

Большие карие глаза Шарлотты смотрели серьезно. На ней был лучший наряд: чопорное бело-розовое платье с изящными кисточками из слоновой кости вдоль корсажа и на рукавах. Она повязала на шею шелковую ленту и надела свои лучшие золотистые туфли-лодочки. Когда она поняла, что я это заметила, то вызывающе сдвинула брови. Она учащенно дышала через нос, раздувая ноздри и ожидая продолжения, я подняла палец, как будто хотела прикоснуться к белой ленте у нее на шее, но потом опустила его. Мне следовало бы сказать: «Как хорошо ты принарядилась для Элизы!» или «Как замечательно ты выглядишь», но я сказала лишь: «В следующий раз тебе лучше надеть голубое платье».

Когда слова слетели с моих губ, я услышала, как они с глухим стуком упали к ногам Шарлотты, жестокие и бессмысленные. Элиза молча стояла за нами. Я понимала, что не умею говорить со своей дочерью, и она тоже это чувствовала. Я не знала, как любить мою дочь, и это тоже было ей понятно. Ты знаешь, почему это так, произнес язвительный внутренний голос у меня в голове, который иногда пользовался моей речью в качестве инструмента.

Шарлотта с несчастным видом смотрела в пол, горько переживая из-за моих слов, а Элиза робко стояла в коридоре, пока Агнес ждала указаний. Я вдруг почувствовала, что больше не могу находиться рядом с ними – ни с кем из них, – и поспешно поднялась по лестнице. Я не стала заходить в кабинет и сразу же направилась в свою спальню. На низком комоде между окнами стоял хрустальный графин, мерцавший желтыми огоньками. Он был полон, и я облегченно вздохнула. Я заперла дверь и первым делом сняла туфли, потом блузку и корсет. Упершись руками в бедра, я покачалась влево и вправо, потом потянулась взад и вперед и немного подышала, чтобы успокоиться. Почесав зудящее место на спине, я вытащила заколки из волос и наполовину задвинула плотные занавески, так что в комнате воцарился приятный сумрак. С конторки в нише рядом с камином я взяла свою особую шкатулку, смахнув ладонью воображаемую пыль. Она была из черного дерева с перламутровыми инкрустациями в виде миниатюрных восточных фигур и золотыми вставками в виде бамбуковых листьев. Одной рукой я провела по крышке шкатулки, а другой налила себе из графина. Вместе с шкатулкой и бокалом я опустилась на пол перед кроватью и поставила их на ковер рядом с собой. Я скрестила ноги, подоткнула юбки, закрыла глаза ладонями и снова глубоко подышала.

Один за другими, словно виноградины с кисти, я начала доставать предметы из шкатулки и выкладывать их на пол. Это был ритуал, который я со временем усовершенствовала. Сначала я достала мамино кольцо и жемчужные серьги, которые были на ней в день свадьбы. Потом вынула военные нагрудные знаки отца, подышала на них, протерла большим пальцем и разложила в гордый треугольник. За ними последовала миниатюра Дэниэла, завернутая в носовой платок. Я осторожно развернула шелковые складки. На миниатюре, нарисованной на гладкой слоновой кости, Дэниэл был изображен в профиль и как будто глядел влево на человека, назвавшего его имя. На нем были серый парик и красный китель, и он смотрел бодро, игриво и горделиво, как в тот день, когда я познакомилась с ним в пустой кухне в доме моей тетушки, скрываясь там от шумной вечеринки. Я улыбнулась, вспоминая, как это было.

– Я вас не заметил, – сказал он, когда обнаружил меня, гревшую кастрюльку молока у очага. – Вы тихая, как мышка.

Слуги тоже занимались своими развлечениями, и я спустилась на кухню в чулках, надеясь, что меня никто не увидит. Я ничего не ответила, лишь плотнее завернулась в шаль, наблюдая за кастрюлькой.

– Вы гостья? – снова попробовал заговорить он. – Я не видел вас среди других гостей.

– Нет, я племянница, – не оборачиваясь, ответила я.

– Ах, племянница. Я слышал о вас. – Его голос заметно приблизился, и мне не понравился его тон. – Ваша тетя Кассандра говорит, что вы не выходите во время ее приемов и сидите в мансардных комнатах, где шьете ткань снов и мечтаний. Это правда?

Он шутил или насмехался надо мной? Я впервые посмотрела на него и увидела, что он был привлекательным мужчиной, городским щеголем. Он был на несколько лет моложе меня и лучился юношеским высокомерием. Я снова отвернулась; он попросил у меня трутницу, чтобы зажечь свою трубку; я сухо сказала, что очаг находится перед ним и он может сэкономить силы на добывание другого огня. Тогда он рассмеялся и взял щепку из горшка на каминной полке. Он зажег свою трубку и глубоко затянулся, как будто весь вечер дожидался этого момента. Я скованно стояла, глядя на кастрюльку, а он непринужденно курил рядом со мной. Наконец он поинтересовался, как меня зовут.

– Александра.

– Ах да, я же слышал от вашей тетушки. Я знаком с вашей сестрой Амброзией – она настоящий живой фейерверк, не так ли? А кто ваш отец?

Я немного помолчала, а потом ответила:

– Патрик Уэстон-Халлет.