Мое сокровище - Тереза Ромейн

Одрина в задумчивости потеребила отвороты его сюртука. После чего, опустив его себе на колени, проговорила:

– Джилс, мы что, будем спорить о том, кто из нас имеет наименьшую ценность?

– Не меньшую, а… иную. Каждый – в своей социальной группе. – Чуть повернувшись, он взял со столика, на котором стоял телескоп, лист бумаги и карандаш. Что позволило им обоим сделать небольшую паузу. – Так вот, если я правильно понял твои намеки… А если неправильно, то сразу же извиняюсь… В общем, ты предлагаешь себя мне, верно?

Немного помолчав, Одрина кивнула:

– Да, предлагаю.

– То есть всю себя, всю свою сущность?.. Или же только какую-то свою часть, которую ты считаешь ничего не стоящей – лишь потому, что кто-то тебе так сказал?

– Наибольшую ценность имела моя добродетель, по крайней мере… так мне внушали, – проговорила Одрина. – Без нее я стою немного.

Джилс в досаде поморщился.

– Значит, ты предлагаешь мне то, на что тебе уже наплевать? Или то, чего у тебя уже вообще нет?.. Видишь ли, я в некоторой растерянности. – Карандаш заскользил по бумаге, оставляя на ней черный графитный след. – Ты хочешь меня использовать? Или наоборот – чтобы я использовал тебя?

Джилс полагал, что девушку обидят его слова, и он даже хотел, чтобы она обиделась. Но она, глядя на него своими бездонными глазами, тихо проговорила:

– А какая тебе разница, как я отвечу?

Ее голос был тихим и печальным – как падение сухой листвы, и голос этот словно оцарапал его душу. Досада исчезла, и сейчас ему хотелось лишь одного – чтобы Одрина вообще не произносила этих слов и не испытывала тех чувств, которые за ними стояли. Однако обратного хода не было – слова были произнесены, и боль, в них прозвучавшая, казалось, не уйдет никогда.

– Для меня разница есть. – Джилс тяжело вздохнул и снова улегся на шаль, стараясь не слишком напрягать запястья. – Если мы предпочли остановиться, то это чего-то да стоит. Это означает, что мы проявили сознательность и не стали… использовать друг друга. Потому что мы оба заслуживаем большего. Заслуживаем чего-то более значительного…

Джилс снова вздохнул. Все эти его рассуждения звучали не слишком убедительно даже для него самого. Потому что еще никогда самые обычные, казалось бы, поцелуи не давали ему ощущения такой значимости. И тем не менее Джилс не мог отказаться от своих доводов – ведь в его распоряжении оставалось не так уж много времени…

– Ты действительно так думаешь? – тихо спросила Одрина.

– Да. Но дело даже не в этом. Видишь ли, ты живешь среди людей, для которых самое главное – их положение в обществе и репутация. Поэтому тебе необходимо подчиняться правилам, бытующим в вашей среде. – Джилс криво усмехнулся. – Тебе, Одрина, нужно чуть ли не наизусть знать всю Книгу Пэров. Потому что ты – дочь графа. Каждый из нас живет в своем мире, понимаешь? Мы с тобой совершенно разные.

Казалось, что именно ночная тишина, царившая в комнате, подтолкнула их обоих к откровенности. Привычные правила были забыты, а привычные барьеры стали невидимыми. За исключением тех, что существовали внутри них самих.

Тут Джилс заметил, как Одрина, отложив его сюртук, протянула руку – видимо, взяла бумагу и карандаш, потому что через несколько секунд послышался скрип грифеля.

– Значит, для тебя честь является тем, что должно выдержать испытание на прочность? – внезапно спросила она.

– Едва ли… Я никогда намеренно не подвергал себя подобным испытаниям. Да и были ли у меня такие возможности? И потом, принцесса, ведь именно ты затронула тему чести. Так что полагаю, честь все же кое-что значит для тебя.

Скрип грифеля прекратился.

– Я даже не знаю, что она для меня значит, – пробормотала девушка.

– Возможно. Однако ты должна знать, какое поведение приемлемо, а какое – нет.

– Да, я знаю это. Скажи, а для американцев репутация имеет значение?

– Конечно, имеет. Мы ведь не язычники. – Джилс старался как можно тщательнее подбирать слова. – Однако добрая репутация женщины проистекает не от того, что она не остается с мужчиной наедине. Это может свидетельствовать лишь о том, что она одинока и свободна, но ничего не говорит о ее личности.

– И что же требуется, чтобы у вас там сложилось хорошее мнение о том или ином человеке?

– Ну, у меня это происходит как-то само по себе… А если точнее… Знаете, мне импонирует внутренняя сила, то есть сила духа. Да, я восхищаюсь храбростью.

– Ясно… – Грифель снова заскрипел по бумаге. – Но ведь все восхищаются храбростью, не так ли?

– Ты уверена? Думаешь, такой субъект, как Дэвид Ллуэлин, на это способен?

– Ха!.. Вряд ли… Он умолял меня о «сокровенном даре», а когда сорвал цветок, стал меня презирать. – Одрина помолчала. – Интересно, как он там сейчас уживается с моим отцом? Полагаю, обсуждение моих недостатков может занять у них полпути до Лондона.

– В таком случае им придется без конца повторяться.

– Льстец!

– Навыков к лести я в себе, к сожалению, не развил. А если и сказал что-то лестное после того, как сюда вошел… Знаешь, я этого не припоминаю. Скорее всего, я не произнес ни одного лестного слова с момента прибытия в Англию.

На луну медленно наползало облако. Поглядев на нее, Джилс снова приподнялся. Одрина же сложила свой листок, затем протянула молодому американцу его сюртук.

– Так что, притворимся, что между нами ничего не было? – спросила она.

Джилс молча поднялся на ноги и принялся натягивать свой ужасно зауженный предмет одежды. Потом, наконец, пробормотал:

– Я не очень-то умею притворяться. – Он протянул девушке руку, чтобы помочь подняться. Ее ладонь лишь на мгновение соприкоснулась с его ладонью. – И я, наверное, буду часто думать обо всем произошедшем. Даже в самые неподходящие моменты. К примеру… когда на тебя посыплется сухая хвоя или когда ты будешь есть суп во время обеда…

– Или когда ты будешь кусать губы, ломая голову над шкатулкой, – продолжила Одрина.

– Я действительно кусаю губы?

Она кивнула, глядя ему в лицо.

– Да, кусаешь. И знаешь… Мы оба будем об этом думать. Осознавая, что ничего такого больше не повторится. – Едва заметно улыбнувшись, она покинула библиотеку. Внешние приличия – прежде всего…

Глядя ей вслед, Джилс думал о том, что он действительно восхищался храбростью. И Одрина вполне обладала этим качеством. Ей было отведено определенное место в этом мире, и теперь она даже не знала, сможет ли ему впредь соответствовать. Тем не менее она с невозмутимым видом продолжала шагать по жизни, не страшась воинствующих поборников морали. А вот он, Джилс…

Ох, как же он изменился! Почему он отказался от своих устремлений ради отцовской мечты о золоте и драгоценностях? Боль в запястьях утихла, и Джилс нагнулся, чтобы поднять оставленный на полу карандаш. Затем сложил шаль Софи, повесил ее на спинку стула, после чего загасил лампу и свечи. Боль, конечно, снова вернется, это лишь вопрос времени. Ну, а пока…