Обмененные головы - Леонид Гиршович

Этот спектакль, «насквозь проникнутый», «смело воплотивший» – видимо, в расчете на такую реакцию передовой польской критики, – мы везли в Польшу. То есть они – без меня. Циггорн был побратимом Глоднему Мясту (раз в год «местком» собирал по две марки для детей тамошних оркестрантов). Один спектакль планировался в Глоднем Мясте и три в Варшаве, в рамках музыкального фестиваля «Варшавская осень». В Советском Союзе «Варшавская осень» – это звучало. Из Харькова в составе делегации Союза советских композиторов всегда кто-нибудь ехал, а потом на «встрече» со студентами муз-училища делился впечатлениями: крайний формализм, локтями на рояле играют. Вообще, Польша – это уже Америка.

Кроме «Иеффая», они еще везли с собой «Ариадну на Наксосе» и «Котку Польску» («Польскую кошку») – оперу Казимежа Жуликовского, в партитуре которой, по счастью, не было скрипок.

Репетиции начались в июне, перед самым отпуском. В отпуске я недурно набил карманы фиалкового смокинга – облачения музыкантов куроркестра, с трех до пяти игравшего разные попурри, польки, вальсы в кургаузе Баденвейлера. Правда, Шор, вагнерианствовавший в это время в Байрейте , заработал раза в полтора больше. Из новых ощущений этого лета назову, для меня самого же неожиданное, посещение игорного дома – в лиловом смокинге… Но – не за то меня отец порол, что играл, а за то, что отыгрывался. Сказав себе наперед: проигрываю двести марок – я, в надежде их вернуть, то призрачной, то, казалось, уже реальной, просадил полторы тысячи. Злой на себя не могу передать как, на следующее утро я зашел в какой-то банк и пожертвовал сотню на борьбу с раком (мама). После этого, выйдя на улицу, я понял, что прощен: со стены противоположного дома на меня смотрела мемориальная доска с надписью по-русски: «В этом доме пятнадцатого июля 1904 года скончался Антон Павлович Чехов». Сегодня было как раз пятнадцатое июля. Это не важно, что я никогда не любил Чехова (слишком уж все им было ясно со мной, этим русским писателям). Это не важно…

Гастроли циггорнской оперы в Польше оборачивались для меня дополнительными двумя неделями отпуска в сентябре, на который я думал (увы, должен был) махнуть в Израиль продлить паспорт, – кстати, это мой израильский паспорт явился причиной того, что вторым концертмейстером вместо меня в Польшу ехал концертмейстер из Либенау. Первоначально предполагалось, что я эти две недели буду играть за него в Либенау, – и я уже снова потирал руки. Но – долго объяснять почему – сорвалось. А тут, ввиду неудачной попытки договориться с израильским посольством о вторичном продлении паспорта (один раз они его уже продлевали), мне все равно предстояло паломничество в Святую землю – вот я и решил воспользоваться образовавшейся дырой в моем расписании. Я уже заказал билет в Люфтганзе, и что же – за двенадцать часов до вылета моего в Тель-Авив и циггорнской оперы в Польшу заменивший меня либенауский концертмейстер попадает в аварию. Слепой случай? Ниметц ворвался ко мне в квартиру с полицейской непосредственностью, благо жили мы рядом: все, я еду с ними, никаких израилей! Гастроли под угрозой срыва (ну, это он загнул). Звонили уже в Варшаву, в МИД – в виде исключения в мой недостойный польской визы израильский паспорт они, так уж и быть, ее шлепнут. Прямо в Глоднем Мясте… Э, так дело не пойдет, нет, нет, нет, у меня билет оплачен в Израиль, это не шутки, это сумасшедшие деньги. (Я не стал уточнять сколько, потому что на самом деле деньги не такие уж и сумасшедшие, но Ниметц, которому Израиль представлялся краем земли, страной антиподов, охотно этому верил. Это его жена, выгуливая однажды своего сеттера, спросила меня: а собаки в Израиле есть?)

Ниметц поначалу пытался атаковать меня с помощью каких-то параграфов, обязывающих и т. д. Но я знал, что все это блеф, – от него же, месяцем раньше объяснившего мне, что как раз все эти параграфы действуют только в пределах ФРГ. Поэтому меня «легче заставить эти две недели работать сторожем в театре, чем играть “Ариадну на Наксосе” в Варшаве». Когда я напомнил ему эти его слова, он стал – с моего любезного позволения – звонить интенданту, обладателю интеллектуального лица. Впервые мне выпала честь побеседовать с этим господином, заверившим меня, что, конечно же, конечно же и еще раз конечно же, я могу решительно не опасаться. Как израильтянин, я решительно опасался ехать в столь недружественную моему отечеству страну, это в первую очередь, и уже во вторую очередь опасался, что мне не будет возмещена стоимость моего тель-авивского билета, приобрести который я был абсолютно вправе, поскольку существуют параграфы… Ну конечно же, забота о моей личной безопасности будет входить в «компетенцию», а что до тель-авивского моего билета, то – гм… Он не может обещать мне возмещения стоимости билета, по крайней мере не проконсультировавшись с господином финансовым директором, который уже вылетел в Глодне Място, но совершенно уверен, что его друг, директор циггорнского отделения Люфтганзы – его большой друг, – поможет мне изменить дату полета на любую приемлемую, ведь все равно я должен буду лететь в Израиль продлевать паспорт – хотя, конечно же , он убежден, что вскоре при поддержке театра у меня уже будет (очень сладко) немецкий паспорт.

Ну чего ради немецкого паспорта не сделаешь – даже в Польшу поедешь. Я спросил у Ниметца про либенауского концертмейстера. Будет жить, покуда подсоединен ко всяким трубкам, капельницам. Целая палата приборов – нет, слуга покорный, чем так жить, лучше умереть. А я что думаю?

Либенауский концертмейстер, каждый год, как и Шор, ездивший в Байрейт, лет пятидесяти, очень подвижный, всегда тебе подмигивавший, мнимый симпатяга – этакий балагур с камнем за пазухой; но при этом в антракте, вопреки своему «имиджу», достававший аккуратно завернутый в фольгу (женой?) небольшой чиновничий бутерброд – два ломтика черного хлеба, проложенных сыром, – и съедавший его с непроницаемым лицом. И вот он убит. Из-за меня. И на кой же дьявол меня понадобилось гнать в Польшу?

Как описать эту поездку – шаг за шагом? Это было бы примерно то же, что путевые заметки внутри детектива. Если б я вернулся, а в Циггорне меня кто-то ждал: расскажи, как съездил, как это было, в Польше-то? Или: папа, расскажи, какие были интересные случаи? Но при возвращении домой меня окружала та же немота, что и в крохотном номере многоэтажной гостиницы на Круче, возведенной еще, надо думать, при жизни Лучшего друга польского народа.

Какие же были случаи? Самолет советского производства румынской авиакомпании, совершающий спецрейс в Польшу над территорией Чехословакии, поскольку ГДР «не дала» какой-то коридор. Я боюсь показаться вольноотпущенником – нуворишем свободы, отводящим душу среди бесправия своих же собственных, в прошлое отбрасываемых теней. То же относится и к восприятию явлений чувственного мира. Гвоздь, натуральный гвоздь, зачем-то вбитый в подлокотник моего кресла. По выходе из самолета (на эту планету) запах, «знакомый до слез», о котором, однако, никогда прежде не подозревал, – советского бензина. Впрочем, счастье узнавания длится полторы секунды, после чего воздух уже не воспринимается как своего рода инопланетный газ. Цвет, вернее, его отсутствие – к нему зато глаз отказывается привыкать. Если б только речь была о дорожных знаках, полиграфии, расцветке кофточек. Но сама листва, казалось, подержи еще с мгновение палец на соответствующей кнопке дистанционного переключателя – сама листва сделается вот-вот черно-белой (может быть, этому есть объяснение «экологического характера»?). На центральной площади Глоднего Мяста вроде бы даже прибрано, и все равно грязь. Это не пестрый мусор Запада, это грязь, заметаемая по углам нерадивыми рабами.