Здесь и сейчас - Лидия Ульянова

Марина с Николаем прыгали до потолка от счастья, квартира была всем квартирам квартира. В райсовете тоже с ордерами на жилье негусто, очередь на годы вперед стоит, и многодетные в том числе. Ордер случился только на пятикомнатную квартиру в новом, уже прозванным хрущевским, доме в районе Ульянки. Не по чину, разумеется, такие хоромы молодой семье, да пусть уж живут, вдруг опять рожать надумают. Практичная Кира, правда, выразила сомнения – можно ли жить в комнатках размером с вагонное купе, но не была услышана.

Эйфория прошла быстро. Ехать на окраину города, в богом забытую Ульянку, где и детских садов еще не понастроили, и с транспортом туго! А бабушек и дедушек в наличии как не было, так и нет. Кира, как раз вышедшая на пенсию, предложила свои услуги. Возмущенная партийная активистка опять достала из шкафа костюм, идти к Марининому директору: что творится, люди добрые! Вертихвостка молодая, нахальная вздумала прислугу себе завести, заслуженного учителя в кабалу загнать! Тут уж не выдержала добрейшая, интеллигентная Кира и громко обозвала Александру Тихоновну большевистской дурой. Александра Тихоновна кому другому не спустила бы оскорбления, а Киру пожалела: совсем, видать, с катушек съехала учительница, что возьмешь? И здраво поразмыслить, так пускай все катятся, меньше народу – больше кислороду. Кирочка собрала вещи и заперла собственную комнату на ключ.

Марина Львовна порхала как на крыльях. Первое в ее жизни собственное жилье! Не в родном Бресте, не у дядьки в приживалках, даже не в коммуналке, где все существовало по порядкам, заведенным еще Колиной матерью, а полностью, окончательно свое! Был один минус – первый этаж, не очень престижно, на первом обычно служебное жилье дворникам дают и другим из ЖЭКа. Но пятикомнатные квартиры почему-то только на первом этаже размещались.

На обстановку квартиры были брошены все силы и сбережения. Когда не хватило, то Николай оформил кредит на жилую комнату, Марина взяла ссуду в кассе взаимопомощи. Шились новые занавески, застилался новой клеенкой стол, из клеенки была сделана и шторка в собственной – о, боги! – ванной. Доставались по блату лак для паркета, новые карнизы, дефицитный линолеум, кафельная плитка. Старинная мебель шла на помойку, уступая место полированной древесно-стружечной плите. Кире с боем удалось отвоевать дореволюционный обеденный стол, платяной шкаф в резных завитушках да кочубеевское кресло с высокой спинкой.

Разве могла Марина, лежа ночами на неудобном дядькином диване, мечтать о собственной отдельной гостиной! И самое главное, у всех отдельные комнаты, маленькие, но можно надежно скрыться от глаз за тонкой фанерной дверью. Девочек, конечно, пришлось поселить вместе, чтобы выделить комнату для Киры, но разве ж это беда?

По ночам я вновь и вновь слушала диктофонную запись, выкладывая перед собой узор чужой жизни. Моей жизни.

Днем наседал Оливер, томимый жаждой знаний. Упрашивал и требовал, требовал и упрашивал. Я же упорно не шла на контакт, впервые в жизни чувствовала себя мерзавкой и эгоисткой, предающей доверие сына ради некой эфемерной, не поддающейся осязанию материи. Да и как я могла ему рассказать? В двенадцать лет еще рано знать о реинкарнации и других жизнях. То есть можно, но только на уровне сказок и обывательских фантазий, а с этим у него и так все в порядке.

Я могла только клятвенно пообещать, что непременно расскажу, когда все закончится.

Встречались мы с профессором дважды в неделю, в понедельник и пятницу, так было удобно нам обоим. Так что середину недели я могла полностью отдавать работе, а выходные – собственному сыну. Мучимая угрызениями совести, я старалась максимально уделять внимание томящемуся в неведении Оли. Я даже почти подружилась с малышкой Агнет, зачастившей в наш дом. Я изучила ее вкусы и пристрастия, не клала ей горчицу в хот-дог и cок наливала не в высокий стакан, а в широкий и низкий.

– Профессор, должна признаться, что я совсем перестала видеть сны. Я сплю, как младенец, и даже высыпаюсь к утру. Это хорошо?

– Хорошо? – задумчиво переспросил Маркус Шульц. – Не знаю. А сами как думаете?

Тут уж задумалась я. Хорошо ли это, не видеть снов? Не вообще снов, которые время от времени видит каждый, а моих, навязчивых и тягучих, снов об одном и том же. Разумеется, хорошо. Просто отлично. После долгих мытарств по врачам я наконец-то добилась результата. Профессор Шульц просто волшебник в своей области, должна признать. То есть прямо сейчас я могу выказать все мыслимые и немыслимые восторги и навсегда с ним распрощаться, вернуться к сыну, к работе, к нормальной жизни. Но отчего я медлю? Почему пытаюсь сама для себя придумать отговорки, типа той, что неплохо было бы закрепить результат, проведя еще несколько сеансов? Не потому ли, что в противном случае я всю оставшуюся жизнь буду терзаться неведением, вспоминая перед сном о девочке Вере, Верочке, Верушке? Она манила меня к себе, она интересовала меня, как никто другой, она словно бы стала частью меня, прочно заняв место в моем сердце.

– А можно вы еще со мной поработаете? Это не очень сложно для вас? – осторожно поинтересовалась я с надеждой.

Маркус Шульц довольно улыбнулся:

– Я буду рад, Таня. Я уже говорил, что ваш случай меня чрезвычайно заинтересовал. Мне было бы досадно, если бы вы приняли решение уйти.

– Но почему вы мне не сказали? Я ведь действительно могла сейчас уйти.

– Это решение должно исходить от вас, Таня. И только от вас. А я в данном случае только волен был бы согласиться с любым вашим вердиктом.

И вместо того, чтобы вернуться к нормальной жизни, я опускаюсь в кресло. Многие знания – многие печали.

Мы уже большие, нам по двенадцать лет. Одинаково русоголовые, тощие, голенастые гадкие утята. В одинаковых курточках, одинаковых шапках, с одинаковыми портфелями из зеленого дерматина, на одинаковых велосипедах. Как в «Джейн Эйр», где в приюте девочки носили одинаковые шляпки с коленкоровыми тесемками, – я знаю, Кира рассказывала. Маме нравится, когда мы одинаковые, а Кирочка говорит, что мама из нас «делает армию». Любомир счастливчик среди нас троих – его легко выделить из троицы, он мальчик и коротко подстрижен, а мы с Надюшкой только и делаем, что боремся за ярко выраженную индивидуальность, потому что путают нас даже родители. Только Кирочка не путает, никогда. Мы цепляем на головы разные ленты и банты, пытаемся разнообразить прически и одежду, но помогает мало: окружающим неведомо, кто именно сегодня ходит с синим бантиком.

По утрам мама заплетает мне и Надьке косички, каждый день уныло одинаковые – два бублика, подвернутых за ушами, подвязанных коричневыми капроновыми лентами, в тон школьному платью. Косы мама плетет так себе, то ли не умеет, то ли торопится, поэтому однообразно и не слишком ровно. Я, заплетенная, иду в прихожую, смотрюсь на себя в зеркало и печально отмечаю, что один бублик явно толще другого и подвязан значительно выше собрата. Ну вот, сегодня я могу отличаться от сестры кривым бубликом косы, только мне такое различие не по сердцу, да и нет никакой гарантии, что у Надьки будет ровнее. Я медлю, вздыхаю и решительным жестом сдираю с головы банты, пальцами раздирая косы. Сейчас мне влетит, но уже ничего не попишешь, я ненавижу кривые косы. Хорошо Любомиру, он избавлен от этого мучения. Я бы с удовольствием обстригла волосы, но мама категорически не разрешает, потому что Надька отказывается стричься, а «девочки должны быть похожи и выглядеть как девочки». Что за бред! Я плетусь обратно на кухню, где ежеутренне происходит наш импровизированный парикмахерский салон. Криво заплетенная Надюшка о чем-то весело щебечет с мамой, не обращая ни малейшего внимания на отсутствие симметрии на голове. У нее легкий характер, ее не волнуют подобные мелочи.