Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Конечно, нетрудно догадаться, что конторской крысой был я, и, конечно, именно здесь крылась одна из причин моего раздражения. Однако ж на вечеринках, где собиралось много народу, я видел, что досаду испытывал не я один. И виной тому было его неуемное стремление постоянно подчеркивать собственную важность, довольно-таки утомительно вечно неметь от восхищения перед событиями, в которых он участвовал, и перед делами, какие ему довелось в жизни совершить. Хуже всего, как я уже говорил, приходилось маме. Иной раз ей было прямо-таки больно слушать, как этот человек, отравивший ей детство, сидит и знай бахвалится собой. И, конечно, особенно больно, когда он выклянчивал у мамы отпущения всех своих грехов, а он часто так делал, фактически едва ли не каждый раз, когда гостил у нас. Я прямо воочию вижу нас за круглым столом в гостиной, вижу, как Эрик заполняет кресло своим грузным телом, вижу, как он крутит черные усы. Ну, а в тот раз, когда мы сделали вид, будто очутились на необитаемом острове, Берит, с улыбкой сказал он. На необитаемом острове? — переспросила мама. Ты ведь помнишь? Нет, ответила мама. Ну как же, когда мы разбили палатку на овечьем острове, сказал он, несколько ошеломленно глядя на нее. Игру придумали, будто потерпели кораблекрушение и нас выбросило на берег этого островка, неужто не помнишь? Нет, не помню, сказала мама. Мы еще вроде как питались пойманной рыбой и собранными ягодами, а? Нет, ничего такого я не помню.

Разумеется, она помнила. И это, и все прочее, о чем обыкновенно напоминал Эрик, но не желала, по ее словам, приукрашивать свое детство. Ведь она понимала, Эрик добивается от нее именно этого. Эрик знал, какой из него был отец, и раскаивался искренне и глубоко, а стараясь вынудить маму заговорить о том хорошем, что все ж таки случалось в их жизни, просто хотел обрести немного душевного покоя. Иной раз сердце разрывалось смотреть на них, так жалко обоих, и я не раз говорил маме, что она должна попытаться простить его, что им обоим тогда станет легче. Трудная задача для нее, и мне не хотелось слишком наседать, в требовании простить обидчика жертва может почуять новое насилие, может подумать, будто пережитое ею превращают в пустяк, не заслуживающий серьезного отношения, а этого я желал меньше всего.

Но я помню, как мучили маму подобные эпизоды, помню, как ты встревожился, когда однажды сразу после ухода Эрика она в слезах убежала в ванную. Ты не понял, что с ней такое, а поскольку я не хотел портить твои добрые отношения с Эриком, мне было весьма нелегко объяснить ситуацию. Я не знал, как быть, сказал только, что тебе не надо беспокоиться за маму и что в любом случае ты не должен думать, будто имеешь к этому касательство.

Но в конце концов ты все равно узнал, в чем дело. Тебе было не то четырнадцать, не то пятнадцать, точно не помню, так или иначе, ты разозлился на нас с мамой, потому что мы не отпустили тебя в Тронхейм на рок-концерт, и грозил переехать к деду, ведь он все тебе разрешал. А как ты думаешь, почему? — сердито спросила мама, хлопнув ладонью по столу и пристально глядя на тебя, а потом крикнула: Потому что ему безразлично, потому что он пьяница, которому плевать на тебя, и на меня, и на всех остальных! Он всегда был такой!

Ни к чему хорошему это заявление не привело. Я не упрекаю маму, нет, просто ей было больно слышать, что ты предпочтешь жить не с нею, а с человеком, который испоганил ее детство, вот она и не сдержалась, невольно сказала то, что сказала. Однако из-за этого ты со временем отдалился от деда. Начал заново обдумывать и осмысливать воспоминания своего раннего детства и медленно, но верно изменил взгляд на Эрика, а может быть, даже и на все свое детство. Вдруг отказался ездить с нами в Оттерёй, а когда Эрик приезжал в гости, у тебя непременно находились какие-то неотложные дела с приятелями. Эрик делал вид, будто все нормально, шутил, что тебе не сидится дома, небось опять за девчонками ухлестываешь, но мы-то видели, что ему больно и очень тебя недостает. Мы с мамой старались подыгрывать ему, только ведь он знал, что мы знаем, и я помню, как он смутился однажды, встретившись со мной взглядом, нам обоим было ясно, что думаем мы об одном и том же.

Я пытался поговорить с тобой. Ты попал в то же положение, что и мама, не мог простить, и мучило это не только Эрика, но и тебя, я видел. Дед тебя любит, и ты любишь деда, я знаю, вот что самое главное, сказал я. А ты в ответ хмыкнул и пробурчал «ну да, да», попытался сделать вид, будто все это нудная пасторская болтовня, слушать тошно.

Кстати, порой я терзался мыслью, что мама вышла за меня лишь затем, чтобы спасти от Эрика себя и тебя. Но с моей стороны это были досужие выдумки; если б она отчаянно стремилась прочь, то задолго до встречи со мной нашла бы себе другого мужчину, вдобавок и взгляды, какие она мне дарила, и слова, какие говорила, и радость, какою она светилась, — все в ней свидетельствовало, что это неправда, просто я чересчур закопался в себе. Я любил Берит и знал, что она тоже любит меня, хотя жить со мной наверняка отнюдь не всегда было легко. Да-да, по крайней мере, первые годы. До сорока с лишним лет я жил один и обзавелся привычками и чудачествами, которые раздражали тебя и маму, но отказаться от них мне было трудно, а что еще хуже, я не привык, чтобы мне перечили и не подчинялись, и, фактически к собственному удивлению, обнаружил, что весьма упрям и ошибки свои признаю с крайней неохотой. Помню, однажды мы ездили на рыбалку в Гильтен, чуть южнее Намсуса; весь тамошний лесной массив вдоль и поперек изрезан множеством узких гравийных дорог, и очень легко заблудиться. Я раза два-три бывал в тех местах, но ориентировался плоховато, и на обратном пути вы с мамой сказали, что я по ошибке свернул направо, а надо было налево, и теперь должен развернуться и ехать назад. Но ведь вы никогда раньше в Гильтене не бывали, и я, понятно, не согласился и, даже когда мы уперлись в табличку, которая однозначно гласила, что ехать следовало так, как говорили вы с мамой, упорно не желал признать, что ошибся. Кто-то, мол, намалевал табличку, чтобы сбивать народ с толку, известный приемчик, чтобы оставить самые рыбные места за собой, твердил я и, даже когда две следующие таблички подтвердили, что мы едем не в ту сторону, на попятный не пошел. Признал, правда, что надо было, как вы говорили, свернуть налево, а не направо, но продолжал уверять, что и эта дорога тоже выведет на шоссе, вдобавок тут и природа куда красивее, да и впереди у нас целый вечер.

Еще хуже вышло, когда епископ подарил мне пять кило косульего мяса, которое оказалось кислым на вкус. Я не желал признать, что подарок самого епископа мог до такой степени обмануть мои ожидания, и, помнится, заставлял себя глотать мясо, улыбался вам с мамой и говорил, что оно вправду не чета суховатому говяжьему стейку. Несколько специфическое, осторожно заметила мама. Кисловатое вообще-то. Это оттого, что косули осенью едят очень много рябины, сказал я. Вон оно что. Ты знаешь об этом, Давид? — спросил я, продолжая улыбаться и стараясь внушить себе и вам с мамой, что таков вкус норвежской природы и что все в полном порядке. Но вы на удочку не попались, немного погодя я заметил, что вы к косуле не притрагивались, ели только рубленые котлеты, картошку и соус, и совершенно по-детски обиделся. Мало того что вы не одобрили способ, каким я пытался расхвалить это блюдо, так еще и уплетали вкусные котлеты, а я через силу пихал в себя противную кислятину, и когда мама вдобавок захихикала, я совсем скис. В чем дело? — спросил я. Попытался держать улыбку и прикинулся, будто не понимаю, что тут смешного, но мама-то знала, что я понимаю, и хихикала все громче, я же все больше прокисал, а для нее ситуация становилась только забавнее, в конце концов она положила вилку на тарелку и громко расхохоталась, прикрыв рот ладонью.