Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

— Да, это верно, — только и говорю я, растолковывать мне невмоготу, бессмысленное занятие.

— Но тебе об этом думать незачем, до твоего-то дома рукой подать. — На миг он умолкает, потом спрашивает: — А кстати, где в Намсусе ты живешь? — Он смотрит на меня с дружелюбной улыбкой, я открываю рот, собираюсь ответить, но молчу, ведь он, похоже, из тех, кто вполне может заявиться в гости к едва знакомому человеку, чего доброго, разыщет меня и нагрянет с визитом, когда в следующий раз приедет на контрольный осмотр или химиотерапию, а я этого не вынесу, не хочу, ни в коем случае.

— В Фоссбренне, — говорю я, не могу сказать ему, где живу, называю первый попавшийся жилой район.

— А-а, — говорит он.

— Угу, — поспешно мычу я, выдерживаю его взгляд и секунду улыбаюсь как можно приветливее, потом опять смотрю в книгу, пользуюсь случаем закончить коротенький разговор, пока он не успел сказать что-нибудь еще, приподнимаю бровь, стараюсь выглядеть так, будто намерен почитать, но и на сей раз без толку, он попросту не может помолчать, я слышу, как он откашливается и сызнова готовится что-то сказать.

— Что ты читаешь? — спрашивает он, кивая на мою книгу.

— Что я пытаюсь читать?

— Ага. — Он пропускает мое уточнение мимо ушей, только смотрит на меня все с той же дружелюбной улыбкой; я поднимаю книгу так, чтобы ему было удобно рассмотреть переплет.

— Это биография Сталина, — говорю я.

— Батюшки! — говорит он.

— Вот те и «батюшки», — ворчу я.

— Ей-богу, ничего хорошего от него ждать не приходилось.

— Да уж.

На миг повисает тишина, я чувствую, что, того гляди, рассмеюсь, но в последнюю секунду успеваю превратить смех в легкое покашливание, прикрываю рот ладонью и кашляю еще разок, как бы делаю первое покашливание более убедительным. Но тут в животе вдруг дергает, коротко и не очень сильно, и сразу же успокаивается, однако меня мгновенно охватывает страх перед болью, которая может начаться, лоб и затылок покрываются холодным, липким потом. Я поспешно кладу книгу на ночной столик, часто дышу, сосредоточенно глядя на одеяло, сижу не шевелясь, только жду, зондирую, повторится ли дерганье.

— Что с тобой? — спрашивает Эйлерт. — Болит?

Я не отвечаю, не шевелюсь, жду, и оно начинается. Будто чьи-то руки с силой вцепляются в кишки, сжимают их и выкручивают, как тряпку, я машинально скорчиваюсь и чуть заваливаюсь на бок, втягиваю воздух, зажмуриваю глаза, секунду сижу так, пытаюсь немного прийти в себя, потом открываю глаза, поднимаю руку над головой, быстрыми, лихорадочными движениями стараюсь нащупать шнурок, чувствую, как пластиковый узелок на его конце легонько ударяет по ладони, хоть и не сразу, но все-таки ухватываю его, дергаю, один раз и другой, резко, быстро, потом оседаю пониже на койку, чуть подтягиваю колени к животу и лежу совершенно неподвижно, ощущение такое, будто внутри большой, докрасна раскаленный камень, я опять зажмуриваюсь, крепко-крепко, скоро они придут, дадут что-нибудь. Я открываю рот, набираю воздуху, выдыхаю, и наконец-то дверь отворяется, входит светленькая медсестра.

— Можешь дать мне что-нибудь? — быстро спрашиваю я, почти выстанываю, пытаюсь улыбнуться, но безуспешно.

— Сейчас вернусь! — Она отворачивается и опять идет к выходу, я слышу, как подошвы ее сандалий прилипают к полу, слышу, как они с чавканьем отлипают, когда она поднимает ногу, потом дверь с тяжелым вздохом закрывается, напрочь отрезая все коридорные звуки.

— Ох-ох-ох, — бормочет Эйлерт в другом конце палаты.

Я держусь за живот, утыкаюсь лицом в подушку, напрягаюсь всем телом. Несколько секунд, и дверь снова отворяется, входят две медсестры — светленькая и толстушка.

— Очень больно, — говорю я, цежу слова сквозь зубы, пробую перевернуться на спину, однако толстушка удерживает меня за плечо.

— Мы введем спазмофен, так что лучше остаться на боку, — говорит она, придвигает табурет, садится подле меня, гладит по щеке. — Потерпите чуточку, сейчас все пройдет.

— Он за завтраком маленько торопился, — слышу я голос Эйлерта, он обращается к светленькой медсестре. — Я видел, но не стал ничего говорить, вдруг обидится. А может, из-за воды, надо было побольше пить, — добавляет он, гнет свое, не может помолчать, даже сейчас. Светленькая медсестра не говорит ни слова, я слышу короткий шорох, с каким сдвигают занавеску, слышу, как надевают на руку пластиковую перчатку, спускают мне трусы, чувствую, как вводят свечу.

— Ну вот, — говорит толстушка. — Сейчас полегчает. — Она смотрит на меня теплым, добрым взглядом, снова и снова гладит по щеке; проходит несколько секунд, свеча начинает действовать, боль слабеет, и чем больше она слабеет, тем отчетливее я чувствую тепло толстушкиной руки, страх потихоньку отступает, сменяется покоем, меня охватывает благодарность, хочется сказать им что-нибудь приятное.

— Вы такие милые, — вот и все, что я говорю.

Дорогой Давид!

Я сижу в тени самой большой вишни, за домом, где мы жили. Подняв глаза от экрана компьютера, я вижу весь наш сад, вижу аллею, по которой мы подъехали в тот первый день, когда вы с Берит перебрались ко мне, когда этот дом стал и вашим. Я прямо воочию вижу всех нас в желтой «симке» — пришлось взять машину звонаря, потому что у моего «вольво» барахлила коробка передач. Я вижу, как желто-бурая пыль с гравийной дорожки заклубилась позади, когда мы свернули у почтовых ящиков, как пыльная завеса колыхалась в уже дрожащем, жарком от солнца воздухе и снова оседала наземь. Ты, помню, сидел наклонясь вперед, положив руки на спинки передних сидений, и громко смеялся, потому что я как раз отпустил руль и машина ехала как бы сама по себе, неуправляемая. Тебе было одиннадцать лет, без малого двенадцать, и вообще-то ты очень старался показать, что такого рода вещи — ребячество, но всегда быстро об этом забывал и, вот как сейчас, сидел в восторге, взволнованный, полный жизни. Мама сидела рядом со мной, на пассажирском месте, и, едва увидев, что́ я делаю, вскрикнула и притворно испугалась, а ты, конечно, засмеялся еще громче, еще веселее, даже слегка подпрыгнул на сиденье раз-другой и воскликнул, что надо повторить. Нет-нет, ни в коем случае, не надо, мы же заедем в канаву, твердила мама. Да! — с жаром кричал ты. Давай, давай! И я повторил свой трюк, конечно же повторил. Убрал руки с руля, сделал вид, будто машина едет сама по себе, а ты весело хохотал на заднем сиденье. Арвид, пожалуйста! — вскрикнула мама, словно испугалась еще больше. Что такое? — спокойно спросил я, повернулся к ней и приподнял брови, вроде как не понимая, о чем это она. Хотя бы следи за дорогой! — воскликнула она и, показывая вперед, изобразила панический страх. Я положил руки на баранку, медленно повернулся, глянул на дорогу. Ничего особенного там не видно, сказал я, и ты на заднем сиденье опять громко рассмеялся. Ах ты, шутник, сказала мама и пихнула меня в плечо. Ой! — засмеялся я, посмотрел в зеркало заднего вида, перехватил твой взгляд, лукаво улыбнулся и подмигнул тебе. Оба вы чокнутые! — сказала мама и сокрушенно покачала головой: дескать, что с вами поделаешь.