Триумфатор - Ольга Игоревна Елисеева

Покидая носилки Цыцеры у дверей своего дома, Папея могла поздравить себя. Начало было положено, оратор заинтригован, и следовало лишь подогревать его интерес.

Пару дней достойная матрона пряталась. Потом, когда он почти потерял надежду вновь увидеть ее на публичных выступлениях, явилась странно смущенная, точно боролась с собой несколько суток, но чувства победили.

Цыцера готовился трубить сам себе славу! После выступления он подошел к краю деревянной трибуны, свесился и поздоровался именно с ней. Хотя кругом Папею теснил водоворот поклонников.

Женщина не хотела двух вещей: смутить его чрезмерной напористостью, и в то же время оттолкнуть недоступностью. Нельзя расхолаживать.

Еще через денек начался дружеский обмен репликами, потом затянувшимися беседами после пламенной речи. Одна из них не оборвалась, а перетекла в приглашение домой.

Тут Цыцера благоденствовал. Хозяйка сразу поняла, что в основе его сердечного пожара – честолюбие. Оратору согревает душу мысль, что он возлег у стола своего заклятого врага, и что жена этого врага настолько очарована им, что готова пригласить на свое ложе. Только от него зависит, принять ли это приглашение. Глупец, думала Папея, да тебя с первых шагов вели за руку, и теперь ты там, где я хочу. Так-то.

Цыцере так хотелось посрамить Секутора в его собственной спальне, что он позволил матроне себя соблазнить и увлечь на ложе, где Папее почти все пришлось делать самой. Но она не почувствовала особой усталости, потому что оратор был скор не только в речах – его падение не заняло много времени.

Дама не показала, что не впечатлена. Напротив, повела себя так, будто короткий «бой» – в порядке вещей, и ей самой удалось достичь пика наслаждений. После такой демонстрации – что-что, а этот обман у женщин в крови – Цыцеру было уже не оторвать от Папеи. Оказалось, что он знал только скромные, весьма целомудренные вещи. Его новая пассия могла повести ритора по пути неизвестных наслаждений. Что касается ее самой, то и она, и Авл были эпикурейцами и всю жизнь познавали мир, расширяя горизонты дозволенного.

Поэтому вскоре разнеженный и убаюканный Цыцера был полностью во власти любовницы и готов выполнять пожелания Папеи, лишь бы не видеть ее надутых губ, а еще раз почувствовать их тугой обод вокруг своего «стилуса».

Папея могла торжествовать. Она, как яд из раны, высасывала из главной на данный момент головы Публия все республиканские мысли. Нет, дама даже не пыталась заменить их идеями полного империя. Вышло бы кричащее противоречие с тем, что оратор говорил прежде. Да и разыгрывала она перед новым любовником не слишком умную, плохо разбирающуюся в государственном устройстве матрону, все умения которой – чисто женские. Услужить, печься о семье. Не более.

Она лишь показывала, что ее муж уехал из вечного города сломленным, взывала к милосердию и возбуждала жалость к поседевшему в боях ветерану, который только и думает, как принести Лациуму победу над врагами. Так что, если не он сам, то его семья – честные граждане – вне подозрений.

⁂

Папее удалось многое. Без особого труда она склонила на свою сторону и старого сенатора Помпона, стоило только показать развратному холостяку, что на свете живет не одна Юния Терция Варреса – есть дамы посговорчивее, и платить им за любовь надо не юной красотой и мужеством преторианца, а незаметными решениями магистратур. Тут он мог надавить почти на каждого чиновника. А вот избавиться от кривых ног и отвислого брюха – вряд ли.

Именно она, прекрасная Папея, возбудила ропот в рядах прежних сторонников мужа: пусть предали, за минуту слабости их никто не упрекает. Но сейчас, когда Мартелл увел с собой легионы из Лациума, когда одержал победу у Лимеса и вот-вот одержит победы в Болотных Землях – в этом Папея без зазрения совести уверяла «друзей», потому что и сама была уверена: ведь не бывает же иначе! – теперь, говорила она, стоит всем снова сплотиться и поддержать проконсула, когда Сенат будет решать вопрос, разрешать ли триумф.

Тем не менее, головы прежних сторонников поднимались еще неохотно и с большой опаской. Сенат очень сердился на Авла за неисполнение его приказов. Действовать стоило не только через «белые тоги», но и через «рваные сандалии»». Пусть улицы закричат, требуя триумфа, тогда и вчерашние друзья в Сенате подхватят.

Но что сделать, чтобы закричали улицы? Плебс жаждет триумфов, и не только как зрелищ – после каждого шествия ему раздают угощение и часть трофеев. Так уж повелось, что все граждане Вечного Города получают пользу от побед. Значит, простакам стоит внушить, что Сенат зажимает триумфы, ворует у них законные подарки.

Как же напомнить о себе? Вернее о нем? За годы совместной жизни, сколько бы взаимного раздражения их ни разделяло, Папея привыкла воспринимать себя частью Авла – частью его славы и успеха. Оставаться частью его поражений она не хотела.

Если бы «дочь Магна» не была так бесстыдна, то никогда не решилась бы на задуманное. А так… У дверей казармы, где тренировались и жили гладиаторы Большого Цирка, стояла стража. Из тех же бывших кумиров арены, но освобожденных ланистами-хозяевами школ, кто за грозный нрав и умение постоять за себя, а кто за безропотное стремление подставлять задницу каждому следующему начальнику.

Эти охранники легко польстились на привезенные ею кошельки с сестерциями и пропустили внутрь. Незнакомая разряженная матрона – такие гостьи бывали тут не редкостью. Женщины часто посещали удачливых бойцов, предпочитая платить за час объятий победителя, а потом вспоминать его ласки на ложе с законным, но постылым супругом – вечным пораженцем в борьбе с жизнью.

Папея спросила, где можно найти Остория Фламма, и, сопровождаемая насмешливыми взглядами, прошла через аркаду, мимо двора для занятий в сравнительно небольшой атриум, где на опилках тренировались лучшие. Осторий Фламм отбивал удары сразу троих нападавших, держа в каждой руке по мечу.

Женщина не сразу поняла, что это он их тренирует. Время от времени сквозь маску на тяжелом бронзовом шлеме слышалось: «Ничего-ничего!»; «Вставай, не разлеживайся!»; «Подбери меч и попробуй взять меня слева!» Его самого «взять слева» не удалось, но других противников, попроще, можно свалить, используя слабость руки-лентяйки.

Увидев ее, Фламм остановил нападавших, показывая жестом, что всем нужен перерыв, даже ему. Стянул с головы шлем и вопросительно уставился на Папею. Он был рослым светлокожим детиной лет тридцати пяти, судя по рубцам и шрамам на голом торсе, давно занятым в поединках.

– Чего вам? – осведомился он голосом избалованного любимца публики.

– Твой ланиста позволил мне переговорить с тобой, – не моргнув и глазом, соврала Папея. К ланисте она не ходила, ее интересовал только сам Фламм. – Есть здесь, где перемолвиться словом с глазу на глаз?

Все так же вальяжно, словно знающая себе цену уличная девка, Фламм указал гостье на темный проем двери и вразвалочку двинулся за ней, обменявшись понимающим взглядом с товарищами: мол, много вас тут таких ходит.