Карибский брак - Элис Хоффман

Мы сели в кабинете отца. В окружении опустевших полок меня вновь охватило чувство потери. Я вспомнила тот вечер, когда он сказал мне, что я должна выйти замуж, и удовлетворение, которое я испытывала от того, что спасаю семью от разорения. Но моего мужа, как и предсказывала Адель, преследовали несчастья. Вместо того чтобы усилить два семейных предприятия благодаря их объединению, он ослабил их из-за того, что был плохим бизнесменом, да и из-за неуправляемых природных стихий. Так что моя гордость за спасение бизнеса путем замужества оказалась ложной. Свадьба не принесла пользы семье. Но теперь я, возможно, действительно могла поправить дело, уговорив маму сократить бизнес, но сделать его более надежным. Однако она, взглянув на документы, досадливо махнула рукой:

– Ты же не думаешь, что все дело доверят вам с Энрике?

– А почему бы и нет? Мы хорошо работаем вместе.

Мама состроила кислую мину.

– Ты никогда не могла понять, что ты всего лишь женщина. Это чувствовалось даже тогда, когда ты была в утробе. От тебя одни хлопоты.

– Очень жаль, что ты так к этому относишься, – сказала я, хотя на самом деле не жалела, а радовалась тому, что доставляю ей беспокойство.

Мама встала, давая понять, что совещание окончено.

– Семья твоего мужа посылает сюда его племянника. Он и решит, что делать дальше.

Я тоже поднялась. Лишь бы она не заметила, как меня трясет.

– Ты предпочитаешь, чтобы всем заправлял неизвестный нам человек, а не твоя дочь?

– Не я предпочитаю это, а законоположение. Я не обладаю правами наследства, как и ты. Но если ты считаешь, что законы не для тебя писаны, тебе и карты в руки. Только не учи этой ереси детей.

Я не решилась сказать Энрике, что наш план отвергнут, но он и без меня знал это. Всем было известно, что приезжает племянник моего мужа. Энрике продолжал вести дела, я же валялась в постели. Я чувствовала себя так, словно у меня была лихорадка, изнурительная зеленая лихорадка в самом сердце и в костях. Это была горечь, унаследованная от матери. Мне было так плохо, что мама даже не стала возражать, когда Розалия пригласила Жестину навестить меня. Жестина не обращала внимания на мою мать. Она принесла мне чая с имбирем, но это было не то лекарство, которое мне было нужно. На Жестине было жемчужное ожерелье. Она сняла его и положила мне на грудь. Оно было холодным, как лед; в голове у меня сразу прояснилось. Жестина сказала, что очаг лихорадки находится у меня в мозгу, и это действительно было так. Черная завеса закрыла весь мир передо мной с тех пор, как я переехала к матери. Я не видела розовые цветы на ветвях деревьев за окном из-за закрытых ставен. Вся красота была мне недоступна.

В дверях появилась, как тень, моя мать. Она ходила в черном после смерти отца. Когда я смотрела на нее, у меня было чувство, что я гляжу в зеркало. Мы были слишком похожи.

– Ты же не должна сюда приходить, – бросила мама Жестине и обратилась ко мне: – Если ты не собираешься умирать, то лучше бы встала и занялась делом.

Когда она вышла, мы с Жестиной, посмотрев друг на друга, прыснули. Таково было мамино сочувствие.

– Вряд ли ты согласилась бы поменяться со мной местами, – сказала я.

– Ни на один день, – кивнула Жестина.

Взяв сумку, она вытащила из нее приготовленный для меня подарок – сшитое ею бледно-зеленое платье. Оно выглядело, как свежая трава или весенние листочки.

– Наденешь его, когда у тебя кончится траур. Тогда твоя мать увидит, что ты не боишься быть самой собой.

Мне хотелось закрыть глаза и спать, но у меня были дети, уже семеро. Я делала все, что полагалось, но будто во сне, и все еще в траурной одежде. Время для зеленого платья еще не наступило. Однако что-то изменилось во мне. В голове у меня была одна мысль: выбраться из материнского дома. Когда я зашла однажды в магазин за сахаром и мукой, Энрике поманил меня за собой и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Раньше там был склад, ломившийся от товаров, но теперь товарооборот снизился до минимума, и склад был превращен в жилое помещение с несколькими спальнями и кухней, где стояла старая плита, оставшаяся от прежних владельцев. Энрике нанял рабочих, которые навели здесь порядок и расставили кое-какую мебель, негодную для продажи.

– Это помещение можно сдавать, – сказал он, – если у вас нет других видов на него.

Я широко улыбнулась. Когда-то Энрике спас моего отца, теперь он спасал меня.

– Беру, – сказала я, открывая ставни и впуская дневной свет. Из окна была видна улица, на которой торговцы продавали фрукты.

– А что ОНА скажет об этом? – спросил Энрике.

– Она может говорить все, что хочет. Ее слова, как и мои, не имеют никакого значения. Все будет решать этот француз.

Когда я сказала матери, что переезжаю в комнаты над магазином, она не стала протестовать. Может быть, она была рада избавиться от меня. Мы уже достаточно попортили друг другу крови. Она была уже очень стара, плохо себя чувствовала и почти не покидала папиного кресла. Часто, когда в сумерках мимо окна проходил какой-нибудь сосед, она принимала его за отца и выкрикивала его имя.

Наше новое жилье было тесновато, мебели не хватало, но все равно я предпочитала жить здесь. Все младшие дети спали на расстеленных на полу матрасах в общей детской, у двоих старших мальчиков, Давида и Самуила, была отдельная комната. Гостиной нам служила кухня. По утрам я слышала, как Энрике отдает распоряжения в конторе и работает с документацией. Розалия часто подавала ему чай. Она задерживалась с ним в конторе на час, а то и больше, но я не возражала.

Никто не удивился, когда моя мать скончалась, лежа полностью одетая на их с отцом супружеской постели. Иногда я думаю, что она призвала свою смерть силой воли. Она порвала все связи с этой жизнью и хотела только воссоединиться с мужем. Мать оставила мне в наследство алмазные серьги и брошку, вывезенные с Сан-Доминго в подоле платья, а все остальное имущество, включая родительский дом, переходило к племяннику моего мужа. Как-то ночью я пробралась в дом и взяла несколько карт Парижа и серебряное перо, которым папа писал. Пробираясь ночью по темному дому, я заметила искры у себя на ладонях, но, когда я попыталась задержать их, они исчезли. Если раньше я вроде бы могла вызывать духов, то теперь утратила эту способность.

В саду, как мне показалось, я увидела ящерицу, которая была любимицей Аарона много лет назад. Она пробежала под кустами среди сухих опавших листьев, шуршавших, как бумага. Я уже хотела уйти, но в последний момент вытащила яблоню из большого керамического горшка, в котором она росла, и поволокла ее за собой, хотя рукам было больно. Оставляя грязный след на улице, я дотащила дерево до маленького садика позади магазина и оставила там, чтобы утром дети его посадили.

Все следующие дни я принимала посетителей, приходивших отдать дань уважения и приносивших еду и сладости. Не могу сказать, что я сильно горевала, и хотя я не показывала этого, мадам Галеви, которая вместе со своей служанкой принесла целый обед из цыпленка с карри, сладкого хлеба из патоки и кондитерских изделий с манго и кокосом, проницательно посмотрела на меня и произнесла страдальческим тоном: