Грузия - Ольга Комарова

НИКОЛАЙ. Почему?

ЖЕНЯ. Потому что вы, Николай, не умерли в тот день, когда он достиг совершеннолетия.

НИКОЛАЙ. Что вы хотите этим сказать?

ЖЕНЯ. До самой вашей смерти он оставался бы всего лишь вашим ребенком, если б сам не умер.

ОЛЬГА. Вы серьезно считаете, что мы перед ним виноваты?

ЖЕНЯ. Я говорю, что он был еще не человек, а только наследник, то есть сын человека.

ОЛЬГА. Выходит, мы слишком хороши?

ЖЕНЯ. Вы ли хороши, я ли дурна, а только, Николай, пока вы живы — он дерьмо, это неизбежное следствие здешней очищенной от примесей патриархальности.

ОЛЬГА (хватаясь за спинку кресла, на котором сидит Николай). Что вы, Женя…

ЖЕНЯ. Кто я ему была? Судите сами. Так, любовница, чья роль в его судьбе весьма благородна, но — увы! — эпизодична, и тем не менее я не знаю, его я любила или эту вот бархатную гостиную.

НИКОЛАЙ. Женя, подойдите ко мне.

ЖЕНЯ (подходит к нему). Ну?

НИКОЛАЙ. Вы любили Дмитрия?

ЖЕНЯ. Я? А как вы считаете, можно ли любить совокупность прекрасных качеств? Вы ж писатель — и сами прекрасно понимаете, что, сколько ни складывай друг с другом определения, предмет из этой суммы никак не возникнет.

НИКОЛАЙ. Таким образом, для вас не имеет значения, он или не он?

ЖЕНЯ. Почти так.

НИКОЛАЙ. Тогда вы почти шлюха.

ЖЕНЯ. А это уж на вашей совести. И не надо, пожалуйста, играть словами. Я наигралась. Да, возможно, для меня это был именно разврат, хотя на самом деле — лишь момент воспитания наследника. С его стороны все было в порядке. А чтобы как-то оправдаться, я для виду приняла заданные вами условия — но мне пришлось сделаться полным ничем в надежде, что он почувствует себя хоть чем-то. Увы — все тщетно. Отец-сказочник — это на всю жизнь. Ваша власть оказалась сильнее моего вымученного ничтожества.

Ольга подает Николаю пепельницу, он выбивает трубку, потом берет в руки табакерку, открывает ее и снова закрывает.

ЖЕНЯ. Вот этого-то котенка вы и вышвырнули в Москву, в общежитие, чтоб он изучал германскую филологию. Господи — зачем? Да его из дома за хлебушком-то на соседнюю улицу отпускать было страшно, а вы заставили его самого за себя отвечать.

НИКОЛАЙ. Вот странно. Вы говорите о нем, как о ребенке, но ведь вы ровесники.

ОЛЬГА. А как вы думаете, он вас любил?

ЖЕНЯ. О да, как гимназист прачку, которая учит его всяким нежным премудростям.

ОЛЬГА. Господи…

ЖЕНЯ. Ольга, вы лучшая женщина на свете, я бы очень хотела, чтоб вы были моей матерью, но… вы не боитесь, что я соблазню вашего мужа?

НИКОЛАЙ. Женя, остановитесь, вы и так наговорили много лишнего.

ЖЕНЯ. А что? (Ольге.) Поймите, ведь он для меня гораздо больше, чем ваш сын, он же хозяин этого дома, а мне трудно и представить себе, как можно жить за его стенами — там, вокруг, ничего нет, есть только внутреннее пространство, созданное многолетними усилиями гениального строителя… или устроителя…

ОЛЬГА. Вы считаете, что он умер, потому что оказался физически оторванным от нашего дома? Потому что мы его, как вы выразились, вышвырнули?

НИКОЛАЙ. Нет, здесь обвинение посерьезнее.

ЖЕНЯ. Но ведь жизненная энергия с годами убывает. Потому что расходуется. А у него она расходовалась зря. Будучи по годам уже взрослым, он оставался недочеловеком, так как жив, здоров и молод еще его отец, единственный полноценный человек в этой семье, оккупировавший своей сверхполнотой сознание бедного дитяти.

НИКОЛАЙ. Мне кажется, вы не правы. И я, и моя жена всегда соблюдали дистанцию в отношениях с детьми и друг с другом.

ЖЕНЯ. Безусловно. На внешне-буржуазном уровне. Никакой такой излишней интимности вы не допускали, в том смысле, что у вас не разбрасывали где попало грязное белье, не переговаривались с тем, кто сидит в туалете, выходили к обеду, лишь приняв душ и переодевшись… Да боже мой, сколько раз вам повторять, мне бы тоже хотелось здесь родиться и воспитываться, но вот как же случилось, что он не выжил… не подождал…

НИКОЛАЙ. Это очень печально, что вы выросли в доме, где грязное белье валялось на обеденном столе.

ЖЕНЯ. Не говорите глупостей.

ОЛЬГА. Женя, а почему все упреки вы адресуете нам? Может быть, Дмитрий тоже в чем-то виноват?

ЖЕНЯ. Виноват. Получив на время крошечную комнатку в общежитии, он вообразил себя маленьким мужчинкой, хоть никаких оснований для этого не было, и принялся ухлестывать за живыми женщинами.

ОЛЬГА. Вы себя имеете в виду?

ЖЕНЯ. Да, себя. Ваш Дима был, конечно, развратник, но…

НИКОЛАЙ. Вы запутались и противоречите себе. Вы говорили, что для него это было естественным моментом становления личности.

ЖЕНЯ. Какой личности? Димка — личность? Да он еще сопляк, его даже нельзя считать по-настоящему виноватым…

ОЛЬГА. Женя, он умер.

ЖЕНЯ. Знаю.

НИКОЛАЙ. Довольно, я понял. Но к чему тогда весь этот маскарад? Вы явились на похороны в траурном платье, а кто умер? — сопливый Димка, которого вы ни во что не ставите, а семья, в которую вы, как мне кажется, влюблены, — жива.

ЖЕНЯ. Семья? У вас теперь нет сына, какая семья жива? Вы как надкусанный пирожок, истекающий остывшим повидлом. Но дело даже не в этом. Просто мне очень хотелось принять участие в вашей домашней церемонии. Помните? Вы, Ольга, были в узком длинном платье и в шляпке с черной вуалью, Машенька стояла, гордая своим горем, как трагическая актриса. Лица у всех были строгие, но вовсе не мрачные и не заплаканные, и всеми вами владел какой-то хорошо мне понятный, но грешный восторг… Это напоминало дикарский ритуальный танец, и я так удачно исполнила свою партию, что вы совсем не удивились моему внезапному появлению, несмотря на то, что Димка, насколько я знаю, ничего не писал вам обо мне… И… я же не всегда была такая умная, как сейчас. Слава богу, что он умер, слава богу, потому что нет больше этой мутной страсти, все чисто… Надо же было это отпраздновать…

НИКОЛАЙ. Так вы все-таки его любили?

ЖЕНЯ. Отстаньте от меня с вашей любовью… Вот так вот мы сидели, вцепившись друг в друга. Такая судорожная любовь — хорошо ли это?

Женя при этом обнимает сама себя, стоя ко мне спиной, — это очень забавно выглядит. Николай уже снова набил трубку и теперь курит. Мне тоже хочется курить. Ольга медленно отходит от него и садится в то кресло, где раньше сидела Женя.