Грузия - Ольга Комарова

Издание этого сборника нарушает последнюю волю автора, Ольги Комаровой (1963–1995). Ольга не хотела, чтобы ее рассказы, публиковавшиеся в машинописном «Митином журнале» в 1985–1988 годах, переиздавались. Она отказалась от всего написанного, настоятельно просила уничтожить рукописи.

У Анны Каван есть рассказ о девушке с родимым пятном в виде розы. Это пятно обрекает ее на неудачи и, в конце концов, за неведомые преступления героиню заключают в тюрьму. Таким знаком была отмечена и жизнь Ольги. Она была мученицей, облако несчастья окружало ее, точно неотступный рой демонов.

Ольга страдала нервным расстройством. Теперь я знаю название ее мании — мизофобия, но в советские времена, когда все были равны в бесправии, у эксцентричностей не было имен, и мало кто понимал, как справляться с такими предосудительными в царстве вечного оптимизма недугами.

Одержимая манией чистоплотности, Ольга вынуждена была раз, а то и два в день стирать свою одежду. Из-за этого даже в лютые морозы она ходила в тонкой ветровке. Помню, как приезжала она из Москвы на ночном поезде и появлялась в моей ленинградской квартире утром, измученная поездкой в плацкартном вагоне, дрожащая от холода, и тут же бросалась в ванную мыться и стирать. Следы мизофобии видны в ее рассказах: намокшая от грязного дождя одежда, кровь, наполнившая ботинок, нечистая шелушащаяся кожа. Навязчивое ощущение нечистоты преследовало ее и истязало.

Похоже, что родом душевной болезни была и фанатичная религиозность, постепенно поработившая Ольгу. На первых порах в ее интересе к христианству любопытство сочеталось с брезгливостью. Ольга писала о крещении в унитазе, сравнивала церковную службу с балетом. «А вчера в церкви старуха какая-то вытирала полотенцем стекло, которое все целовали, потому что этим стеклом была прикрыта икона Владимирской. Тряпка у нее была сухая, ничего не вытиралось, только размазывалось, вся икона стала мутной, потому что эта бабка натирала стекло жирными слюнями прихожан». Но постепенно религия сделалась единственным ее интересом. Это был пугающий, болезненный фанатизм. Ольга перестала писать и твердо решила, что ее литературные опыты были бесовским наваждением.

Православие тогда не громыхало из телевизора государственными литаврами, вера была зазорная, скрюченная, замусоленная. Ольга — человек подполья, лишенный места в советской жизни, — в церкви обрела полузаконный приют, где привечают уродов. «Реальная жизнь — ПШИК», — наставлял ее тайный друг Херцбрудер. Наши встречи становились все более редкими, разговоры пустыми. Всякий раз Ольга требовала, чтобы ее рукописи были возвращены ей или уничтожены. Под разными предлогами я уклонялся.

Последний раз я видел ее зимой 1992 года. Не помню по какой надобности я оказался на семинаре, посвященном тоталитарным сектам. Болтливые правозащитники, попы в унылых рясах, родители подростков, сбежавших в «Белое братство»… Я не сразу узнал Ольгу. В одном из последних рядов в заполненном едва ли на треть огромном зале одиноко сидела, как мне сперва показалось, старушка в черном. Черным был и по-крестьянски повязанный платок, почти скрывавший бледное безжизненное лицо. Я кивнул ей. Она не ответила, не знаю — намеренно или просто не заметив. Больше мы не виделись. Доходили слухи, что дома она не живет, а время проводит в церкви с подругами-богомолками. Потом я узнал, что Ольга погибла в автокатастрофе. В январе 1995 года она поехала в село Федоровское на освящение новой церкви. На обратном пути в ее «москвич» врезался грузовик.

Дюжина рассказов и несколько стихотворений — все, что Ольга написала — было напечатано в «Митином журнале». В 1998 году мы собрали то, что удалось сохранить, в сборнике «Херцбрудер», он вышел крошечным тиражом — 250 экземпляров. С тех пор нашелся только один неопубликованный рассказ — «Виолетта». По-видимому, после 1988 года она уже ничего не писала. Злой бог, недолго защищавший Ольгу от мирской грязи, отнял у нее талант, а потом и жизнь.

Весной 88-го года в длинном наклонном коридоре между станциями метро «Пл. Революции» и «Пл. Свердлова» поставили автоматы — обычные автоматы, какие всегда стоят в метро при выходе. У них залеплена щелочка для монеты, они пропускают всех, но только в одну сторону — с «Пл. Революции» на «Пл. Свердлова». Прежде я ходила всегда наоборот и за пять минут до того, как пересадка прекращалась, то есть около часу ночи. Я никого не встречала там, я шла одна, очень медленно, и там же, на ходу, видела первый короткий сон. Почти каждая моя ночь начиналась с этого коридора. Там было светло и гулко, как в первые часы после смерти. Там был такой твердый пол, что я чувствовала сквозь сон, как каблуки вонзаются в пятки.

Призрак, имеющий национальность, — вот диво!.. Потусторонние голоса с акцентом (поверьте!) по эту сторону (добра и зла? или чего?) звучат странно и кощунственно, а я люблю стены — именно за то, что обратной стороны у них нет. Четыре стены — лучше всего; если замкнуть три, то закружится голова, а если больше четырех, то можно вовсе заблудиться. Я люблю церкви. Они все повернуты к востоку — и я не ошибаюсь, я стою лицом куда надо, а Страшный Суд за спиной — как спинка кресла, как теплый плед, накинутый на плечи, как вредная, но сладкая привычка… Коридор же этот — двухстенный (а правая стена — любимая: я всегда жалась к ней и слегка по ней размазывалась, и рукав пальто истрепался, стал тонким и почти прозрачным) — тоже хорош — был хорош, тем хорош, что по нему можно было пройти на «Пл. Рев.» — а оттуда мне уже по прямой до «Щелковской». Сейчас так ходить нельзя. Там, правда, есть еще два перехода на «Пл. Рев.», но это совсем не то. Да и незачем они мне — я никуда не езжу.

А если стоять в церкви, то где Грузия? Там… Погодите, не могу сообразить… Справа, кажется. По ту сторону церковной ограды… А у меня правый бок особенно чувствителен, и пальто тоньше батиста… Пальто… Да…

Я москвичка? Да? Господи, какая ей еще нужна Грузия… Я так много времени провела с нею, так долго и страстно унижалась, а потом поняла, что писать от ее имени все рано не смогу — для меня это все равно, что писать по-грузински… Еще раньше я убедилась в том, что заставить ее самое рассказать о себе словами написанными также невозможно. А жаль… Жаль?!

У меня от вечного сидения дома в халате подмышки, кажется, спустились до локтей, и руки растут от пояса, а это еще больше затрудняет работу. Я даже не чувствую влаги под мышками — я не могу поднять руку — два слоя кожи и два слоя фланели между предплечьем и ребрами теперь все равно что мясо. Пот и кровь одно и то же — воздух в комнате стал кислым и розовым — отцовские книги разбухли и покрылись густой и кустистой, как мои волосы, плесенью. Так густо, так вязко все, что кирпичную стену, наверное, запросто можно продавить пальцем. Мне страшно открыть форточку, я боюсь выпустить теплый воздух — и сама я не хочу выходить: здесь я одна, здесь мой дом, здесь я надышала себе баню. С Наной мы теперь говорим только по телефону.