Генерал в своем лабиринте - Габриэль Гарсиа Маркес

– Даже звезды стареют и умирают, – сказал Карреньо. – Сейчас их меньше, чем восемнадцать лет назад.

– Ты сумасшедший, – сказал генерал.

– Нет, – возразил Карреньо. – Я стар, но стараюсь не думать об этом.

– Я старше тебя на целых восемь лет, – сказал генерал.

– Я считаю за два года каждую из своих ран, – ответил Карреньо. – Так что я самый старый из всех.

– В таком случае самый старый – Хосе Лауренсио, – возразил генерал, – шесть пулевых ранений, семь колотых, две раны от стрел.

Карреньо искоса взглянул на него и ответил с ощутимой язвительностью:

– А самый молодой вы: ни одной царапины.

Уже не в первый раз генерал слышал подобные слова, звучавшие как упрек, но не думал, что услышит их когда-нибудь от Карреньо, дружба с которым прошла самые тяжелые испытания. Он сел рядом с ним и стал смотреть на звезды, отражавшиеся в реке. Когда Карреньо после длительного молчания заговорил снова, генерал уже погрузился в глубокие раздумья.

– Отказываюсь верить, что с окончанием этого путешествия кончится и жизнь, – сказал Карреньо.

– Жизнь не кончается со смертью, – ответил генерал. – Есть различные способы жить, порой более достойные.

Карреньо не хотел с этим соглашаться.

– Надо что-то предпринять, – сказал он. – Хотя бы хорошенько омыться лиловым цветком карьякито. И не только нам: всей Освободительной армии.

До своего второго путешествия в Париж генерал не слышал о ваннах с цветком карьякито, лечебной травы, известной на его родине как средство от злой судьбы. Доктор Эме Бонплан, работавший с Гумбольдтом, говорил ему о серьезной, как думают ученые, опасности, какую таят в себе полезные цветы. Тогда же он познакомился с почтенным придворным магистром юстиции Франции, который провел свою юность в Каракасе и часто появлялся в литературных салонах Парижа, – он с первого же взгляда запоминался великолепной шевелюрой и бородой апостола с фиолетовым оттенком, который придавали волосам очистительные ванны.

Генерал всегда смеялся над всем, отчего за версту пахло суевериями или чем-то сверхъестественным, над всем, что противоречило рационализму его учителя Симона Родригеса. Тогда ему исполнилось двадцать лет, он только что овдовел и был богат, был ослеплен коронацией Наполеона Бонапарта, сделался масоном и громко цитировал наизусть любимые страницы из «Эмиля» и «Новой Элоизы» Руссо – книг, с которыми он не расставался долгое время: он прошел с ними, рука об руку со своим учителем, закинув за плечи небольшой мешок с вещами, пешком почти всю Европу. Стоя на одном из холмов, на которых вырос Рим, дон Симон Родригес высказал ему одно из пророчеств о судьбах обеих Америк. У генерала тогда словно глаза открылись.

– Что мы должны сделать с этими пришлыми выскочками, так это вышвырнуть их из Венесуэлы пинками, – сказал он. – И клянусь тебе, я так и поступлю.

Когда генерал наконец достиг возраста, позволяющего вступить в права наследования, он стал вести ту жизнь, к которой располагали безрассудство эпохи и собственный неуемный характер, так что за короткий срок он растратил сто пятьдесят тысяч франков. У него был самый дорогой номер в самом дорогом отеле Парижа, два лакея в ливреях, карета, запряженная белыми лошадьми с кучером-турком, и на каждый случай жизни – особая любовница; был ли он за собственным столиком в кафе «Прокоп», на балу на Монмартре или в своей личной ложе в опере, он рассказывал всякому, кто готов был ему верить, что за одну несчастливую ночь, играя в рулетку, спустил три тысячи песо.

Возвратившись в Каракас, он продолжал жить, больше доверяясь Руссо, чем собственному сердцу, и по-прежнему перечитывал «Новую Элоизу» с непреходящей страстью, так что книга уже рассыпалась у него в руках. Однако незадолго до покушения 25 сентября, когда генерал уже не однажды имел возможность подтвердить, что недаром был проклят Ватиканом, он прервал Мануэлу Саенс, читавшую ему «Эмиля», потому что книга показалась ему теперь занудной. «Нигде я не скучал так, как в Париже, в годы моих сумасбродств», – сказал он тогда. А ведь находясь в Париже, он надеялся быть не просто счастливым, но самым счастливым на земле и не желал подкрашивать свою судьбу фиолетовыми цветами лечебной травы, которая делала воду волшебной.

Двадцать четыре года спустя, захваченный чарами реки, умирающий и поверженный, он, возможно, спросил себя: не послать ли ко всем чертям чистотел, шалфей и флердоранж, которые опускает в его ванну Хосе Паласиос, и не последовать ли совету Карреньо – погрузиться со всем своим нищим войском, с бесполезной славой, непоправимыми ошибками и со всем своим отечеством на дно океана, заполненного лиловыми цветками карьякито.

Стояла ночь такой прозрачной тишины, какая бывает только на необъятных пространствах заливных лугов в Льяно, где тихий разговор слышен на несколько миль вокруг. Христофор Колумб, переживший подобный момент, записал в своем дневнике: «Всю ночь я слышал, как летают птицы». Слышал – потому что после шестидесяти девяти дней плавания земля была уже близко. Генерал тоже слышал птиц. Это началось около восьми, когда Карреньо уже спал; через час их было столько над головой, что дуновение их крыльев было сильнее ветра. Немного позже под днищами джонок появились огромные рыбы – они скользили в глубине меж звезд, – и все почувствовали первые обжигающие порывы северо-восточного ветра. И даже не глядя на людей, можно было понять, какую несокрушимую силу рождало в их сердцах это странное ощущение – чувство свободы. «Боже милостивый, – вздохнул генерал. – Прибыли». Так оно и было. Ибо дальше было море, а за морем начинался мир.

* * *

Итак, он снова был в Турбако. В том же доме с сумрачными комнатами, большими полукруглыми арками и широкими окнами в человеческий рост, выходившими на площадь, посыпанную гравием; с монастырским двориком, где ему явился призрак дона Антонио Кабальеро-и-Гонгора, архиепископа и вице-короля Новой Гранады, который, лунными ночами гуляя среди апельсиновых деревьев, старался смягчить свою душевную боль от многочисленных ошибок и неразрешимых задач. В отличие от климата побережья, жаркого и влажного, климат Турбако был прохладным и здоровым, поскольку город находился довольно высоко над морем, а по берегам речек росли огромные лавры с переплетающимися корнями, в тени которых отдыхали солдаты.

Двумя сутками раньше они оказались в Барранка-Нуэва, конечном пункте речного пути, и вынуждены были провести трудную ночь среди мешков с рисом, приготовленных к погрузке, и невыделанных кож, потому что гостиница для них не была заказана, а мулы, о которых они договорились заранее, еще не были готовы. Так что генерал прибыл в Турбако ослабевшим и измученным, страстно желая выспаться, однако это ему и здесь не удалось.

Не успели они выгрузиться, как весть о его прибытии уже дошла до Картахены-де-Индиас, находящейся всего в шести лигах от Турбако, где генерал Марьяно Монтилья, главный интендант и командующий военными силами провинции, устроил на следующий день народное празднество. Но генерал не был расположен к неожиданным празднествам. Тех, кто ждал его на королевской дороге под безжалостным дождем, он дружески приветствовал как старых знакомых, но с той же степенью искренности попросил, чтобы его оставили одного.