Генерал в своем лабиринте - Габриэль Гарсиа Маркес

– Хорошо, если это так, скажите Кармоне, чтобы он пришел еще раз, и мы убедим его поднять восстание, – ответил генерал с присущим ему сарказмом. – Будет меньше крови, чем если жители Картахены спровоцируют гражданскую войну своей излишней щепетильностью.

Перед тем как попрощаться с Монтильей, он полностью овладел собой и попросил его приехать в Турбако вместе с верхушкой партии боливаристов, чтобы уладить разногласия. Встреча еще не состоялась, когда генерал Карреньо принес ему весть о том, что Хоакин Москера принял президентство. Генерал хлопнул себя по лбу.

– Черт бы все побрал! – воскликнул он. – Не поверю, даже если встречусь с ним с живым.

Генерал Монтилья подтвердил это тем же вечером; шумел ливень, ураганный ветер с корнем вырывал деревья и разрушил половину городка, разметал его скотный двор и вместе с водой унес домашнюю скотину. Но генерал сумел выстоять под напором плохих новостей. Офицерский эскорт, еще недавно умиравший от скуки в пустоте этих дней, делал все, чтобы не было еще больших разрушений. Монтилья, накинув армейский плащ, руководил спасательными работами. Генерал подолгу сидел в качалке около окна, завернувшись в одеяло, взгляд его был задумчив, а дыхание спокойно, он смотрел на потоки грязи, в которой плавали обломки стихийного бедствия. Эти карибские буйства были хорошо знакомы ему с детства. Правда, пока солдаты пытались навести в доме порядок, он сказал Хосе Паласиосу, что в жизни не видел ничего подобного. Когда наконец воцарилось спокойствие, в комнату вошел Монтилья – с него ручьями стекала вода, а сапоги были заляпаны грязью до колен. Генерал, погруженный в свои раздумья, не пошевелился.

– Так вот, Монтилья, – сказал он, – Москера уже президент, а Картахена так-таки не признает его.

На Монтилью буря не очень-то подействовала.

– Если бы ваше превосходительство был в Картахене, все устроить было бы гораздо легче, – сказал он.

– Есть риск, что это будет понято как мое вмешательство, а я не хочу быть зачинщиком чего бы то ни было, – сказал генерал. – Более того: я не двинусь отсюда, пока вопрос не решится сам собой.

Этой ночью он написал генералу Москере примирительное письмо. «Я только что узнал, не без удивления, что вы взяли бразды правления государством в свои руки, и это вызывает у меня радость за страну и за себя лично, – писал он ему. – И все же сочувствую вам сейчас и буду сочувствовать впредь». Письмо заканчивалось лукавым постскриптумом: «Я не уезжаю, потому что до сих пор не получил паспорт, но уеду сразу, как только он будет у меня в руках».

В воскресенье он приехал в Турбако и включил в свою свиту генерала Даниэля Флоренсио О'Лири, одного из самых известных членов Британского легиона, – тот долгое время был адъютантом и переводчиком-писцом генерала. Монтилья приехал вместе с ним из Картахены в прекрасном, как никогда, расположении духа, и втроем с генералом они, как старые друзья, провели чудесный вечер под апельсиновыми деревьями. Когда долгие разговоры с О'Лири о его военных делах подходили к концу, генерал использовал свой обычный прием:

– А что в стране говорят?

– Говорят, будто это неправда, что вы уезжаете, – сказал О'Лири.

– Вот как? – усмехнулся генерал. – А сейчас-то почему?

– Потому что Мануэла остается.

Генерал ответил с обезоруживающей откровенностью:

– Но она и всегда оставалась!

О'Лири, близкий друг Мануэлы Саенс, знал, что генерал говорит правду. Она действительно всегда оставалась, но не потому, что ей так хотелось, а потому, что генерал, боясь попасть в рабство узаконенной любви, оставлял ее под любым предлогом. «Я никогда больше не полюблю, – доверительно сказал он однажды Хосе Паласиосу, единственному человеку, с которым позволял себе иногда подобные откровения. – Это все равно, что заиметь две души одновременно». Мануэла была полна неудержимой решительности и не слишком принимала во внимание собственное достоинство, но чем больше она старалась подчинить его, тем сильнее стремился он вырваться из ее цепей. Это была любовь бесконечных мимолетных встреч. В Кито, после двух недель безумств, ему нужно было уехать в Гуаякиль, чтобы увидеться с генералом Хосе де Сан Мартином, освободителем Рио-де-ла-Плата, и она спросила генерала, что же он за любовник, если встает и уходит из-за стола посреди ужина. Он всегда обещал писать ей во время разлуки каждый день, где бы он ни был, и клятвенно подтверждал, положа руку на сердце, что любит ее, как никто никого в мире не любил. Да, он писал ей, и иногда собственноручно, но писем не отправлял. В то же самое время генерал утешался идиллическим любовным многообразием с пятью неразлучными женщинами, что жили в Гаракоа по принципу матриархата, без которого он и сам не знал бы, какую ему выбрать: бабушку пятидесяти шести лет, дочь тридцати восьми или одну из трех внучек – каждая в расцвете юности. Закончив дела в Гуаякиле, он сбежал от всех, пообещав вечную любовь и скорое возвращение, и вернулся в Кито, чтобы погрузиться в зыбучие пески отношений с Мануэлей Саенс.

В начале следующего года, когда он заканчивал освобождение Перу – последний этап его дела, он опять оказался без нее. Мануэла прождала четыре месяца, а потом, как только начали приходить письма, не просто написанные от руки – это случалось часто, – а продуманные и прочувствованные, написанные Хуаном Хосе Сантаной, личным секретарем генерала, приплыла в Лиму. Она нашла его в президентском дворце, напоминающем большой бордель, в Ла-Магдалене, – генерал был уже наделен диктаторской властью, данной ему конгрессом, и его окружали красивые ненасытные женщины нового двора – республиканского. В президентском дворце царил такой разгул, что командир улан вынужден был посреди ночи уходить спать куда-нибудь в другое место, ибо ему не давали уснуть крики страсти в спальнях. Однако Мануэла осталась там – все это ей было хорошо знакомо. Она родилась в Кито, от связи богатой креолки, владелицы асьенды, с женатым мужчиной, и в восемнадцать лет, выпрыгнув в окно монастыря, где она училась, сбежала с офицером королевской армии. Однако через два года в Лиме она вышла замуж с флердоранжем невинности в руках за доктора Джеймса Торна, добрейшего англичанина, в два раза старше нее. Так что, когда она появилась в Перу, следуя за любовью жизни своей, ей не нужно было спрашивать у кого бы то ни было совета, чтобы расположить свой главный штаб в самом центре творящихся безобразий.

О'Лири был ее главным помощником во всех этих сердечных битвах. Мануэла не жила постоянно в Ла-Магдалене, но в любое время входила во дворец через главный вход и с воинскими почестями. Она была хитра, своенравна, обладала непревзойденной грацией и в любых испытаниях выказывала сильную волю и стойкость. Она хорошо говорила по-английски благодаря своему мужу, по-французски – примитивно, но вполне сносно, и играла на клавикордах – хотя в несколько суховатой манере монастырских послушниц. Почерк у нее был неразборчивый, правописание чудовищное, и она сама смеялась над своими ошибками. Генерал, чтобы она была рядом с ним, называл ее опекуншей своих архивов, и это очень облегчало им возможность заниматься любовью в любое время и в любом месте – под рычание диких зверей Амазонки, которых Мануэла приручала, используя свое очарование.