Генерал в своем лабиринте - Габриэль Гарсиа Маркес

Кармона был огромен, и его хочешь не хочешь да заметишь, однако генерал посмотрел на него, словно не видя, – диктуя в этот момент очередную фразу о вероломстве тех, кто клевещет на него. Только в самом конце письма генерал повернулся к гиганту, неподвижно стоявшему возле гамака и смотревшему на него не мигая, и спросил, не поздоровавшись:

– Вы тоже считаете меня зачинщиком мятежей?

Генерал Кармона, опережая возможную враждебность, спросил почти высокомерно:

– Откуда вы это взяли, мой генерал?

– Оттуда же, откуда взял вот это, – ответил он.

Он протянул Кармоне вырезки из газет, которые только что доставила почта из Санта-Фе, где его в который уже раз обвиняли в том, что он тайно готовил мятеж гренадеров, чтобы вопреки решению конгресса вернуть себе власть. «Просто свинство, – сказал он. – Пока я проповедую единение, эти недоноски обвиняют меня в заговоре». Генерал Кармона, прочитав газетные вырезки, вздохнул разочарованно.

– Я не просто верил, что вы хотите вернуть себе власть, – сказал он, – мне бы хотелось, чтобы это воистину оказалось правдой.

– Я и не сомневаюсь, – ответил генерал.

Он ничем не выказал свою досаду, только попросил подождать, пока закончит диктовать письмо, в котором еще раз просил официального разрешения выехать из страны. Закончив диктовать, он вновь обрел спокойствие – так же быстро, как потерял его, когда читал статьи. Он поднялся без посторонней помощи и взял под руку генерала Кармону, собираясь прогуляться у источника.

Солнечный свет напоминал золотистый порошок – он сыпался сквозь листву апельсиновых деревьев после трехдневных дождей и распугивал птиц, сидевших на ветках, усыпанных цветами. Генерал внимательно смотрел на птиц, некоторое время вслушиваясь в их пение, потом вздохнул: «По крайней мере, хоть птицы поют». Затем подробно объяснил генералу Кармоне, почему антильские птицы поют в апреле лучше, чем в июне, и тут же, без всякого перехода, заговорил о делах. Понадобилось минут десять, чтобы убедить Кармону подчиниться без всяких условий власти нового правительства. Затем генерал проводил его до дверей и пошел в спальню, чтобы собственноручно написать Мануэле Саенс, которая все жаловалась на то, что правительство чинит препятствия их переписке.

Он едва притронулся к маисовой каше, которую Фернанда Толстуха принесла ему в спальню, пока он писал письмо. В час сиесты он попросил Фернандо почитать ему книгу о китайской ботанике, которую они начали читать накануне. Немного позже в спальню вошел Хосе Паласиос с травяным настоем для горячей ванны и увидел: Фернандо заснул на стуле с книгой на коленях. Генерал лежал в гамаке – он не спал – и, приложив палец к губам, дал ему понять, чтобы тот не шумел. Впервые за две недели у генерала не было температуры.

Так, отдавшись на волю времени, они прожили в Турбако двадцать девять дней – между двумя почтами. Генерал прежде был здесь дважды, но оздоровительные достоинства этих мест оценил только во второй раз, три года назад, когда возвращался из Каракаса в Санта-Фе, чтобы помешать сепаратистам Сантандера осуществить свои планы. Он чувствовал себя в этом городе так хорошо, что остался в нем на десять дней вместо двух предполагаемых. Дни напролет шумели тогда народные празднества. В заключение на самый большой скотный двор выпустили быков, и, несмотря на свое отвращение к корриде, сам генерал померился силами с теленком – тот вырвал мулету у него из рук под испуганные крики толпы. Сейчас, в третий раз, когда его печальная судьба подошла к концу, бег времени доводил его до ожесточения. Дожди стали чаще и продолжительнее, и в жизни ничего другого не оставалось, как только ждать новых неудач. В одну из ночей, когда генералу не удавалось заснуть ни на минуту, Хосе Паласиос услышал, как тот, лежа в гамаке, вздохнул:

– Бог знает, где сейчас Сукре!

Генерал Монтилья приезжал еще два раза и нашел его в гораздо лучшем состоянии, чем в первый день. Более того, ему показалось, что генерал мало-помалу набирает былую силу, задор прежних времен, это особенно проявлялось в настойчивости, с которой он призывал, чтобы Картахена не препятствовала голосованию за новую конституцию и признанию нового правительства, в соответствии с соглашением, которое было достигнуто в его прошлый приезд. Генерал Монтилья придумал в качестве отговорки, что сначала все подождут, примет ли Хоакин Москера президентство.

– Им будет лучше, если они поторопятся, – сказал генерал.

В следующий раз генерал опять горячо уговаривал его, ибо знал Монтилью с детства и понимал, что сопротивление, которое тот приписывает другим, только его собственное и больше ничье. Их объединяла не только принадлежность к одному классу и профессия, но еще и то, что они прожили единую на двоих жизнь. Было время охлаждения отношений – они даже не разговаривали друг с другом, поскольку Монтилья оставил генерала в Момпоксе без военной помощи в один из самых опасных моментов войны против Морильо, и генерал обвинил его в том, что он морально разложен и является виновником всех несчастий. Монтилья был в такой ярости, что вызвал генерала на дуэль, однако невзирая на личный разлад оставался верен идее независимости.

В свое время он изучал математику и философию в Военной академии в Мадриде и служил в личной охране короля Фернандо VII, до того дня, когда впервые услышал о независимости Венесуэлы. Он был хорошим конспиратором в Мехико, хорошим контрабандистом, – а его контрабандой являлось оружие – в Кюрасао и хорошим солдатом где бы то ни было – с тех пор как впервые был ранен в возрасте шестнадцати лет. В 1821 году он освободил от испанцев побережье от Риоачи до Панамы и, разбив более многочисленные и лучше вооруженные отряды противника, взял Картахену. Тогда он предложил генералу помириться, и это был прекрасный жест: Монтилья послал ему золотые ключи от города, и генерал вернул их, повысив его в должности и сделав бригадным генералом, вместе с приказом, где тот назначался главой правительства округа Картахена. Монтилья был правителем не самым любимым, однако умел смягчать свои неудачи чувством юмора. У него был лучший в городе дом, его имение в Агуас-Вивас вызывало зависть у всей провинции, и народ – с помощью надписей на стенах – вопрошал, откуда взялись деньги все это купить. Но он продолжал оставаться тем, кем был уже восемь лет назад, и исполнял тяжелые и неблагодарные обязанности властителя, показав себя хитрым политиком, которому было трудно противостоять.

Каждый раз, когда генерал начинал его убеждать, Монтилья приводил разные аргументы. Впрочем, один раз он сказал всю правду без обиняков: сторонники Боливара в Картахене решили не принимать конституцию компромиссов и не признавать немощное правительство, создание которого зиждется не на общем согласии, а на всеобщем разладе. Это было типично для местных политиков, чьи разногласия не однажды служили причиной исторических трагедий. «И они не поймут, если ваше превосходительство, самый большой либерал из всех, оставит нас на милость тех, кто присвоил себе имя либерала, чтобы покончить с делом всей вашей жизни», – сказал Монтилья. И единственное, что могло поправить дело, – это если бы генерал остался в стране, дабы помешать ее распаду.