Генерал в своем лабиринте - Габриэль Гарсиа Маркес

– Конечно, козни Сантандера, – сказал генерал.

– Нет, генерал, – ответил священник. – Это вы сами выслали их всех, не разбирая, в двадцать восьмом году.

Пока все выяснялось, сундук с золотом так и остался на месте, а генерал больше ни разу не поинтересовался ссыльными. Он был уверен, о чем и сказал Хосе Паласиосу, что Хосефа Саграрио вернется вместе со множеством его заклятых врагов в ту же секунду, как только для него скроется из виду берег Картахены.

– Кассандр, должно быть, уже собирает чемоданы, – сказал он.

И действительно, многие из сосланных возвратились, как только узнали, что он отправляется в Европу. Но генерал Сантандер, будучи человеком неожиданных решений и очень осмотрительным, приехал в числе последних. Весть об отставке генерала встревожила его, но он не предпринимал никаких мер для возвращения и вместе с тем не спешил продолжать столь желанные для него путешествия по европейским странам с целью продолжения обучения, начатого им в тот самый день, когда он высадился в Гамбурге в октябре прошлого года. 2 марта 1831 года, будучи во Флоренции, он прочитал в «Торговой газете», что генерал умер. Однако он задержался с возвращением еще на полгода, дожидаясь, когда новое правительство восстановит все его военные чины и награды, а конгресс заочно изберет его президентом республики.

Прежде чем сняться с якоря в Момпоксе, генерал нанес визит вежливости Лоренсо Каркамо, своему старому боевому товарищу. Только тогда он узнал, что тот тяжело болен и накануне встал с постели только для того, чтобы увидеться с генералом. Несмотря на то что болезнь давала себя знать, Лоренсо Каркамо, с трудом преодолевая телесный недуг, говорил зычным голосом, без конца утирая платком струившиеся из глаз слезы, которых он не мог сдержать.

Они посетовали друг другу на свои невзгоды, посокрушались по поводу легкомыслия народов и непостоянства побед и зло изругали Сантандера, – а ведь это было всегда запретной темой для них. Генерал редко бывал так разговорчив. Во время кампании 1813 года Лоренсо Каркамо был свидетелем яростной ссоры между генералом и Сантандером, когда последний отказался подчиниться приказу перейти границу и вторично освободить Венесуэлу. Генерал Каркамо все годы думал, что именно это и было первоначальным источником недоверия, а дальнейшие события только усилили его.

Генерал же, напротив, полагал, что это было не концом, а началом большой дружбы. Неверно было и то, что причиной разлада были привилегии, которые генерал даровал генералу Паэсу, или неудачная конституция Перу, или установление пожизненного президентства и создание сената, о котором он мечтал для Колумбии, или абсолютная власть, которой он обладал после Учредительного собрания в Оканье. Нет: ни это и ничто другое в том же роде не явилось причиной глубокого разлада, который все увеличивался с годами, пока не достиг кульминации в день покушения 25 сентября. «Истинная причина заключалась в том, что Сантандер никогда не хотел видеть континент единой страной, – говорил генерал. – Объединенная Америка была для него слишком велика». Он посмотрел на Лоренсо Каркамо, простертого на кровати, будто на поле битвы, уже последней и проигранной навсегда, и решил уходить.

– Все это ни гроша не будет стоить после смерти, – сказал он.

Лоренсо Каркамо видел, как он поднялся, печальный и побледневший, и понял, что воспоминания больше, чем годы, отягощают генерала, так же как и его самого. Когда он взял его руку в свои, то понял, что лихорадка треплет их обоих, и подумал: к кому же из них двоих смерть придет раньше и помешает им увидеться еще раз.

– Пропащий этот мир, старина Симон, – сказал Лоренсо Каркамо.

– Это мы в нем пропащие, – ответил генерал. – Единственное, что остается: начать все сначала.

– Мы этого уже не сможем, – проговорил Лоренсо Каркамо.

– Да, я не смогу, – отозвался генерал. – Мне остается только ждать, когда меня запихают в мусорное ведро.

Лоренсо Каркамо подарил ему на память пару пистолетов в футляре из красного атласа. Он знал, что генералу не нравилось огнестрельное оружие и что при разрешении своих немногочисленных конфликтов, требовавших сатисфакции, он брался за шпагу. Но эти пистолеты обладали моральной ценностью, ибо принесли счастье на поединке из-за любви, и генерал принял их с нескрываемым волнением. Через несколько дней, в Турбако, до него дошла весть о том, что генерал Каркамо умер.

Путешествие – и при этом генералу со свитой пожелали доброго пути – возобновилось вечером в воскресенье, 21 мая. Управляемые скорее течением, чем гребцами, джонки миновали сланцевые отложения и коварные отмели. Плоты из толстых стволов, которых теперь было гораздо больше, плыли, казалось, быстрее. В отличие от тех плотов, что они видели в первые дни, на этих были построены премиленькие домики с цветами в горшках и развешанным для просушки бельем на окнах, были на них и проволочные курятники, и коровы, и рахитичные ребятишки – они махали проплывающим джонкам еще долго после того, как те уже скрылись из виду. Всю ночь джонки плыли по заводи, усеянной звездами. На рассвете путешественники увидели, как сияет в первых лучах солнца городок Самбрано.

На пристани, под огромной сейбой, их ждал дон Кастуло Кампильо, прозванный Малышом, в доме которого был приготовлен обед в честь генерала – похлебка из мяса с овощами. Именно он решил пригласить генерала, потому что помнил: в свое первое посещение Самбрано генерал обедал в кабачке на скалистом мысу у пристани и сказал тогда, что из-за одной только прекрасной мясной похлебки стоит приезжать сюда хотя бы раз в году. На хозяйку кабачка визит столь важного гостя произвел такое сильное впечатление, что она послала в дом богача Кампильо за тарелками и приборами. Генерал не слишком хорошо помнил подробности того случая, и ни он, ни Хосе Паласиос не были уверены, что мясная похлебка – это не то же самое, что вырезка, сваренная по-венесуэльски. Генерал Карреньо, впрочем, полагал, что это одно и то же и что они действительно ели это блюдо на скалистом мысу у пристани, но не во время военной кампании в здешних местах, а когда были здесь три года назад на паровом судне. Генерал, которого все больше беспокоили провалы в памяти, согласился, не возражая.

Обед для гренадеров охраны был подан в патио дома Кампильо – под большими миндалевыми деревьями, деревянные столы были застланы вместо скатерти банановыми листьями. На внутренней галерее, выходившей в патио, был накрыт пышный стол для генерала, офицеров и нескольких приглашенных, причем все – в строгой английской манере. Хозяйка дома объяснила, что весть о прибытии застала их в четыре утра, и у них едва хватило времени, чтобы забить лучший скот из стада. Теперь мясо было на столе, нарезанное сочными ломтями и сваренное вместе со всеми плодами домашнего огорода.

Слова о том, что ему, не зная заранее о его приезде, устроили столь пышный прием, несколько ухудшили настроение генерала, и Хосе Паласиос употребил все свое искусство примирителя, чтобы тот решил сойти на берег. Заразительная атмосфера праздника подняла дух генерала. Не без основания он похвалил вкус хозяев дома и кротость юных дочерей, застенчивых и услужливых, которые помогали за праздничным столом, незаметно обходя сидящих, как это делалось в старину. Особенно он похвалил чистоту и великолепие посуды из тонкого серебра с выгравированным на ней гербом какой-то семьи, разоренной роковыми новыми временами, но ел из своей обычной тарелки.