Третий прыжок кенгуру (сборник) - Вл. Николаев

Другого редактора, старого приятеля Большеухова, с которым, Кавалергардов полагал, легче будет столковаться, не оказалось на месте. Но жалеть об этом главный не стал, тут же вспомнив, что встретится с ним сегодня на одном из заседаний. Там удобнее всего будет и переговорить. Заведет в буфет, коньячком с лимончиком уломает.

Теперь предстояло заняться критиками. Те, которые обычно были на подхвате и в любой момент могли исполнить каждое поручение с энтузиазмом, для данного случая не подходили. И слишком строптивые, любящие умничать, выражать свою независимую точку зрения, не признающие ничьих указаний и даже советов – Илларион Варсанофьевич называл их фанаберистами – тоже не годились, – они могли все дело испортить. Статьи требовались ясные, четкие, безусловно хвалебные, даже не просто хвалебные, а панегирические. Но убедительные, весьма убедительные, такие, чтобы и несогласные согласились. Для этого нужны мастера высокой квалификации.

Вот над этим и размышлял в тиши своего кабинета Кавалергардов, перебирая одну кандидатуру за другой, выписывая фамилии на листке и обдумывая каждую основательно, со всех сторон. В столбик было выписано с десяток фамилий. Потом по тем или иным мотивам кое-кто вычеркивался, количество кандидатов сокращалось. Наконец выбор остановился на двух – больше и не требовалось – сравнительно признанных и уважаемых критиках – Фикусове и Завалишвили. Репутация в данном случае особенно важна.

«Фикусову придется самому звонить, почтение, так сказать, выказать, а Завалишвили через Лилечку выманим, по ее звонку в момент примчится», – прикидывал Илларион Варсанофьевич.

Поколебавшись некоторое время, он в конце концов решил поставить точку. Все, выбор сделан. Пора действовать.

Назначил время, сообразуясь с записями на календаре, где было не только по дням, а по часам размечены дела. Фикусову звякнул сам, а насчет Завалишвили отдал распоряжение Лилечке, посоветовал: «Упрекните, что, мол, совсем нас забыл и так далее. Словом, как вы умеете. Не мне вас учить».

Лилечка покраснела, смутилась, но возражать шефу не решилась.

«А чего это я, собственно, так стараюсь ради какого-то неведомого мне мальчишки, который еще неизвестно чем ответит своему благодетелю? – спросил себя Кавалергардов. Спросил, подумал и сам себе пояснил: – Да ведь гений! А гений – это вечность, нечто необъятное. Такие вещи из рук не выпускают. Может, тем только ты, Илларион, и будешь ведом потомкам, что приласкал, приголубил, по-отечески отнесся к Акиму Востроносову? Это, так сказать, в отдаленной перспективе. А в ближайшей – иметь гения под рукой – все равно что иметь щит над головой. Поди тронь, если гений на твоей стороне, если он твой и всегда за тебя горой. Нет, гений, если так можно выразиться, в хозяйстве лишним не окажется. Ни в коем случае. Так что стараться стоит. Еще как стоит».

После этих размышлений Кавалергардова потянуло почитать как следует повесть Востроносова. Времени до назначенного на вторую половину дня заседания еще оставалось часа два, так что успеть можно. Читал Илларион Варсанофьевич быстро, цепко схватывая суть и успевая отмечать про себя живописные частности, которыми так восхищаются и которые так смакуют литературные гурманы. У редактора на это времени нет. В этом отношении он подобен машинисту локомотива, который обязан мчать состав вперед и только вперед, видя перед собой главным образом убегающие вдаль синие рельсы, свободный путь и стоящие стеной по обе стороны дороги леса или расстилающиеся до самого горизонта поля. Это пассажирам можно вглядываться сколько душе угодно в отдельные деревья, в копешки на лугу, любоваться живописными полянками, холмиками и всякими иными разными разностями. Деловому человеку любоваться некогда, ему глядеть надо! Прежде всего глядеть!

И Кавалергардов глядел старательно. Ничего такого, что насторожило бы бдительное редакторское око, в повести он не обнаружил. А бесспорные достоинства заметил. Живописный талант налицо, и осмысление жизни достаточно глубокое, зрелое. Откуда что берется? Вот какая молодежь пошла в литературу! Держитесь, старики.

Иллариону Варсанофьевичу нравилось, что молодой автор не увлекался модными изысками, не гнался за показным новаторством, а излагал все просто, крупно, но выразительно. И сюжетец выбрал незамысловатенький. Глазами почтальона маленького городка увидены самые простые люди наших дней, попадались и острые жанровые сценки, бытовые подробности, но без перехлеста, схваченные метким глазом, но по-деловому участливо, демократично. С лирической мягкостью запечатлены неброские пейзажи средней полосы, родные, знакомые, близкие каждому сердцу, к ним читатель не останется глух. Повесть, пожалуй, композиционно могла быть покрепче сколочена и слишком гладковато написана. Где-то можно было бы и поершистей писать, пусть бы читатель на чем-то и споткнулся малость, зацепился за что-то, остановился и призадумался. Это было бы нелишне. Но кто знает, кто знает. Возможно, такие претензии и дискуссионны, во всяком случае небесспорны. Так что автору виднее. Тем более он – гений.

Главное, в чем уверился Кавалергардов: печатая повесть, он не только не делает промаха, а усиливает авторитет и вес журнала в глазах читателя. Это дорогого стоит. С уверенностью можно сказать – не найдется такого редактора, который выпустил бы эту вещь из рук. И, надо думать, те, что имели второй экземпляр и без боя отступились, скоро локти будут кусать. Пусть кусают.

А раз все так, то набить цену такой повести вовсе не грешно. И большому таланту, возможно, большому-то в первую очередь, нужна похвала. Как на этот счет сказано у Козьмы Пруткова? Похвала нужна таланту, как канифоль смычку. Так, кажется. И как всегда в точку. И еще Козьма Прутков завещал: козыряй! Вот мы и козырнем. Машина же решила, что гений, – чего же стесняться. Если потомки и опровергнут такое мнение, то это уж их дело. Впрочем, это мысль шальная, зряшная. Совсем зряшная и шальная. Для таких предположений нет никаких оснований. Решительно никаких.

Примерно так рассуждал Кавалергардов, закончив чтение повести Акима Востроносова и запирая ее в ящик стола.

На заседание он приехал минут за десять до начала, что было для него, умеющего ценить каждую минуту, делом необычным. Однако того редактора, на встречу с которым он так рассчитывал, еще не было. Хотя Илларион Варсанофьевич и огорчился слегка, но времени попусту не терял. И среди собравшихся были нужные люди, с которыми и улучил минутку потолковать. Даже сумел твердо договориться насчет включения своего первого зама в зарубежную делегацию.

Близилось начало заседания, а Большеухов все не появлялся. Намеченный план грозил сорваться. Кавалергардов этого просто не выносил, не терпел. Он привык командовать жизнью, диктовать ей свое направление, задавать свой темп и ритм. Пусть окружающие приноравливаются к нему, пусть они считаются с его занятостью, с важностью и значительностью того, что он делает. И если обстоятельства ставили его в зависимое положение, для него это было истинным мучением. В таких случаях он помышлял даже о мщении. А мстить и наказывать Илларион Варсанофьевич умел. И это знали, и этого опасались. Конечно, Большеухов мог и не опасаться мести и наказания, он был слишком независим по своему положению, но и терять дружеское расположение редактора «Восхода» ни к чему.