Иов, или Осмеяние справедливости - Роберт Хайнлайн

— О чем они болтают? — спросил я.

— Бедняга хочет отдать мне свою рубашку. А я отказываюсь… но не очень решительно… а так, чтоб оставить ему возможность настоять на своем. Это очень мило с его стороны, дорогой. И хоть я не придаю подобным вещам большого значения, все же чувствую себя среди посторонних лучше, когда на мне что-то надето. — Она прислушалась и добавила: — Они спорят между собой, кому достанется эта честь.

Я промолчал. И в душе принес ему извинения. Спорю, даже папе римскому случалось раза два-три украдкой поглядеть на женщин.

В споре победил тот, кто сидел справа. Он повозился на кресле, так как встать не мог, стащил через голову рубашку и передал ее Маргрете.

— Senorita, por favor.

Он добавил что-то еще, но это оказалось за пределами моих познаний в испанском.

Маргрета ответила с достоинством и изяществом и продолжала болтать с ними, пока натягивала рубашку, которая более или менее скрыла ее наготу,

— Дорогой, командир — teniente Анибал Санс Гарсиа — и его помощник — sargento[39]Роберто Домингес Джонс — оба из королевских мексиканских сил береговой охраны, хотели отдать мне свои рубашки, но сержант победил в игре «чет-нечет», и я получила его рубашку.

— В высшей степени благородный поступок. Спроси его, нет ли в этой машине чего-нибудь, что можно было бы надеть на меня.

— Попробую. — Она произнесла несколько фраз, я разобрал свое имя. Потом она снова перешла на английский: — Джентльмены, я имею честь представить вам моего мужа Александро Грэхема Хергенсхаймера, — и опять затараторила по-испански.

Ответ прозвучал тут же.

— Лейтенант очень сожалеет, но он вынужден сказать, что у них нет ничего, что можно было бы предложить тебе. Однако он клянется честью матери, что, как только мы доберемся до Масатлана и тамошнего офиса береговой охраны, тебе что-нибудь обязательно подберут. А теперь лейтенант просит нас обоих затянуть пояса как можно крепче, так как нам предстоит взлет. Алек, я ужасно боюсь.

— Не надо. Я буду держать тебя за руку.

Сержант Домингес опять обернулся и протянул фляжку.

— Aqua?[40]

— Боже мой, конечно! — вскричала Маргрета. — Si! Si! Si!

Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной.

Лейтенант оглянулся, взял у нас фляжку, широко улыбнулся и показал большой палец — жест, восходящий еще к временам Колизея, — потом сделал что-то, заставившее моторы его машины заработать в более быстром темпе. Только что они работали медленно-медленно. И вдруг раздался страшный грохот. Машина развернулась, и лейтенант направил ее прямо по ветру. Ветер свежел с самого утра и теперь уже поднимал небольшие завитки пены на слабой океанской ряби, Моторы заработали еще напряженней, будто в припадке неодолимой ярости, и мы начали подпрыгивать на волнах, стенки кабины вибрировали.

Затем мы стали с невероятной силой ударяться о каждую десятую волну. Не знаю почему, но машина все-таки не развалилась.

И вдруг мы оказались в двадцати фугах над поверхностью океана, удары прекратились. Вибрация и рев не утихали. Мы взлетели под острым углом, потом повернули. Машина опять пошла вниз, и я чуть было не выдал обратно те несколько блаженных глотков воды, которыми только что насладился.

Океан был прямо перед нами. Он вздыбился, как отвесная стена. Лейтенант повернулся к нам и что-то прокричал. Мне очень хотелось сказать ему, что лучше бы он смотрел вперед но я промолчал.

— О чем это он?

— Просит посмотреть туда, куда он покажет. Прямо туда, куда летит машина. El tiburon blanco grande — большая белая акула, которая чуть не слопала нас.

(Я прекрасно обошелся бы и без этого.) И в самом деле — как раз в середине стены океана виднелась серая тень, режущая воду плавником. Как раз в ту минуту, когда я понял, что сейчас мы неминуемо врежемся в стену рядом с плавником, стена рухнула куда-то в сторону, мой зад с силой вдавился в сиденье, в ушах заревело, и меня не вытошнило прямо на нашего хозяина лишь благодаря моей железной выдержке.

Машина выровнялась, и неожиданно стало почти удобно, если, конечно, позабыть о вибрации и реве.

Нет. Воздушные корабли все же куда приятнее.

Суровые холмы за линией берега, которые так трудно было рассмотреть с нашего плота, стали прекрасно видны, как только мы поднялись в воздух; на берегу — цепочка очаровательных пляжей и город, к которому мы направлялись. Сержант повернулся, показал на город и что-то сказал.

— Чего ему?

— Сержант Роберто говорит, что мы будем дома как раз к ленчу. Almuerzo, сказал он, но заметил, что для нас это будет завтрак — Desayuno.

Мой желудок вдруг стал проявлять признаки жизни.

— Мне дела нет, как он у них именуется. Скажи ему, пусть не беспокоится — лошадь можно не жарить. Съем ее сырой.

Маргрета перевела. Наши хозяева расхохотались, и лейтенант повел машину на снижение. Он посадил ее на воду, одновременно глядя через плечо на Маргрету и болтая с ней, а та улыбалась ему, глубоко вонзая ногти в мою правую ладонь.

Итак, мы прилетели. Никто не пострадал. И все же воздушные корабли лучше.

Ленч! Наше будущее утопало в розах.

В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю…

Бытие 3, 19

Через полчаса после того как летательная машина, поднимая брызги, опустилась в гавани Масатлана, Маргрета и я сидели с сержантом Домингесом в столовой для рядового состава службы береговой охраны. Мы опоздали к дневной трапезе, но нас все же обслужили. Я был одет. Во всяком случае на мне была пара рабочих штанов из мешковины. Но разница между тем, в чем мать родила, и парой штанов куда больше, чем между дешевыми рабочими штанами и горностаевой мантией. Попробуйте — и убедитесь.

К летательной машине, ставшей на якорь, подошла небольшая лодка; потом пришлось пройти весь причал, к которому нас привезли, дойти до здания штаб-квартиры, а там дожидаться, пока мне не отыщут брюки, и все это время множество незнакомцев, среди которых было немало женщин, глазели на меня. Ужас! Никогда еще в жизни не испытывал я такого срама, разве что во время того печального инцидента в воскресной школе, когда мне было пять лет.

Но теперь все было позади, перед нами стояли яства и питье, и какое-то время я чувствовал себя безмерно счастливым. Конечно, это была не та еда, к которой я привык. Кто сказал, что голод — лучший повар? Кем бы он ни был, он глубоко прав; ленч оказался великолепным! Блинчики из кукурузной муки, которые мы макали в сироп, вареные бобы, горячая как огонь похлебка, миска маленьких желтых помидоров и кофе — крепкий, черный и горький — что еще нужно человеку? Ни один гурман не смаковал изысканные блюда так, как я этот завтрак.