Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

К маю противники Юрия были готовы начать военные действия. Всё было согласовано, роли распределены, сроки обозначены. «И сложи Изяслав путь с Ростиславом и со Мьстиславом на Гюргя, — продолжает киевский летописец, — и пусти Ростислав Романа, сына своего, с полком своим, а Мьстислав поиде из Володимиря (Владимира-Волынского. — А. К.)…»

Однако до военных действий так и не дошло. Удивительно, но Юрий, кажется, опять не был готов к войне. В те самые дни, когда враги его уже объединили усилия и выступили или готовились выступить в поход, он предавался пирам и развлечениям. Один из таких пиров — у «осмянника» (то есть сборщика княжеской подати) Петрилы — стал для него последним. Киевский летописец так пишет об этом: «Пив бо Гюрги у осменика у Петрила: в ть день на ночь разболеся, и бысть болести его 5 днии…»

Что случилось на этом пиру, неизвестно. Впоследствии исследователи не раз выказывали уверенность в том, что Юрий был отравлен. Однако для столь категоричного суждения у нас нет достаточных оснований. Киевский князь был уже далеко не молод; чрезмерные же возлияния и обильная пища на ночь вполне могли спровоцировать болезнь — например, острый сердечный приступ или инсульт. Тем более что Юрий был не первым из киевских князей, кто умер после пиршества, — также, после «веселия» с дружиной, ушёл из жизни и его старший брат Вячеслав. К тому же в летописи мы не найдём ни малейших намёков на то, что Юрия отравили. Когда спустя 14 лет, в январе 1171 года, в Киеве скончается сын Юрия Глеб, слухи о его насильственной смерти попадут на страницы летописи: князь Андрей Юрьевич потребует выдать ему на расправу тех киевлян, которые «суть уморили брата моего Глеба». Если бы Юрий действительно был отравлен, Андрей, наверное, не преминул бы вспомнить и об этом.

Так или иначе, но болезнь князя оказалась смертельной. Вечером 15 мая («в среду на ночь») князь Юрий Владимирович скончался, а наутро следующего дня, 16 мая, его похоронили в Спасо-Преображенской церкви пригородного монастыря Святого Спаса на Берестовом. Сделано это было с явной, можно даже сказать неприличной, поспешностью: тело князя торопились предать земле, дабы пресечь начавшиеся в Киеве беспорядки. «И много зла створися в ть день, — пишет киевский летописец о событиях, разыгравшихся в самый день похорон князя, — розграбиша двор его Красный, и другый двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам Раем (в других вариантах: «самраем» или «самораем». — А. К.), и Василков двор, сына его, разграбиша в городе, [и] избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче»…

Так часто случалось в истории. Суздальцы, пришедшие в Киев вместе с Юрием, воспринимались как явные чужаки, а потому должны были принять на себя весь выплеснувшийся гнев киевлян, всю их слепую ярость. Князя уже не было в живых, и защитить его людей оказалось некому. В Суздальскую землю пришлось бежать и сыну Юрия Борису, лишившемуся Турова (этот город занял прежний туровский князь Юрий Ярославич). Другой Юрьевич, Василько, чей киевский дворец был разграблен киевлянами, сумел удержаться в Торческе. Но положение его оставалось неустойчивым: он полностью зависел от других, более сильных князей, и уже в начале 1160-х годов ему тоже придётся вернуться в Суздаль. В довершение всех бед, постигших «Юрьево племя», в начале того же 1157 года, ещё до смерти отца, из Новгорода бежал князь Мстислав, изгнанный новгородцами. Сохранить свои позиции за пределами Суздальской земли удалось лишь князю Глебу Юрьевичу, княжившему в Переяславле-Русском. С новым киевским князем Изяславом Давыдовичем его связывали родственные отношения, ибо ещё зимой 1155/56 года, вскоре после вокняжения его отца в Киеве, он вступил в брак с дочерью Изяслава. Переяславль на Трубеже на долгие годы и станет главным оплотом Юрьевичей в Южной Руси.

…Князь Изяслав Давыдович узнал о случившемся в тот самый день, когда он намеревался выступить из Чернигова в поход на Киев. Внезапная смерть его главного противника позволила избежать войны, пролития большой крови. А потому он воспринял произошедшее как проявление Божьей воли. «Изяславу же хотящю пойти ко Киеву, — рассказывает летописец, — и во тъ день приехаша к Изяславу кияне, рекуче: “Поеди, княже, Киеву. Гюрги ти умерл”. Он же прослезивъся, и руце въздев к Богу, и рече: “Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смерть[ю], а не кровопролитьем”». Князь вступил в Киев на третий день после похорон, 19 мая, «в неделю пянтикостьную», то есть в день Святой Троицы, или Пятидесятницы. Киевляне встречали его с воодушевлением, забыв о прежней неприязни к представителям черниговской ветви князей Рюриковичей, — точно так же, как два года назад они встречали Юрия, забыв о вражде, которую питали к нему. По свидетельству Никоновской летописи, Изяслав успел принять участие в расправе с оставшимися в городе приверженцами Юрия: «вся имениа его взят, и дружину его пойма: овех оковы железными связа, а других в темницы всади, и сяде на столе на великом княжении в Киеве».

Так закончилась наполненная бесконечными междоусобными войнами эпоха Юрия Долгорукого и началась новая глава русской истории, связанная с именем его сына Андрея Боголюбского.

Известие о смерти отца Андрей получил с опозданием — как это всегда случалось с известиями, приходившими в Суздальскую землю из Киева. Теперь он становился правителем огромного княжества, простиравшегося от самых границ Вятичской земли на юго-западе до Заволочья и Устюга на северо-востоке. Андрей уже давно свыкся с родным краем, полюбил его, прикипел к нему душой; здесь его тоже знали и любили, а потому его вступление на княжеский стол казалось делом естественным и не вызывающим сомнений. О недавнем крестном целовании младшим детям Юрия Долгорукого, Михаилу и Всеволоду, все как будто забыли: княжичи были слишком малы, и о признании их в качестве законных князей не могло идти и речи. Показательно, что избрание Андрея на «отний» (то есть отчий) стол произошло с одобрения жителей главных городов Ростовской и Суздальской земли — прежде всего Ростова и Суздаля, — в результате их волеизъявления на вече; показательно и то, что вспоминали при этом не только о старейшинстве Андрея и его несомненных правах на престол, но и о его христианских добродетелях и несравненных душевных качествах. Во всяком случае, именно так излагает ход событий летописец, сообщая, что после смерти князя Юрия Владимировича «того же лета ростовци и суждалци, здумавше вси, пояша Андрея, сына его старейшаго, и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали, занеже бе любим всеми за премногую его добродетель, юже имяше преже к Богу и ко всем сущим под ним». В Ипатьевской летописи к «ростовцам и суздальцам» прибавились ещё и «володимирци», а в перечень княжеских столов, на которые был посажен Андрей, добавлен Владимир — но это добавления более позднего владимирского летописца, очевидно, желавшего «задним числом» повысить статус своего города, ставшего при Андрее Боголюбском столицей княжества. (Впрочем, так описывается избрание Андрея в «официальном» летописании его времени. Спустя 17 лет, в припоминании об этом — уже в связи с событиями, последовавшими за гибелью Боголюбского, — летописец обратит внимание совсем на другое: ростовцы и суздальцы «посадиша» Андрея на княжеский стол, «преступивше хрестное целованье», которое ранее дали его отцу Юрию.)