Священная ложь - Стефани Оукс

– НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! – взвыла я. – НЕНАВИ-И-ИЖУ-У-У!

Мейбл и Вивьен заскочили в комнату и опять влили в меня зеленую гадость. Я билась у них в руках, пытаясь кричать, но вскоре затихла, поняв, что этим ничего не изменить.

* * *

Меня вернули в родительский дом, в комнату невест. Весь день я смотрела на треугольный потолок, сложенный из бревен, давно уже мертвых, но продолжавших гнить.

На окно кто-то гвоздями прибил кусок доски. «Тебе не сбежать», – словно в насмешку объявила та. Я в ответ прошептала: «Как будто сама не знаю».

Единственный, кто навестил меня в те ранние, кроваво-лихорадочные дни, – это моя мать. Когда за дверью скрипнула щеколда, я вздрогнула.

Я лежала на боку, скрестив перед собой руки на голом полу.

Мать приподняла мешковину, обернутую вокруг культей. Я зажмурилась – грубая ткань ободрала незажившие раны.

Мать, растопырив пальцы, обхватила ими обрубки.

– Ты что делаешь? – невнятно пробормотала я.

– Молюсь, – шепнула та.

Я протяжно выдохнула, скорее даже всхлипнула. На что она надеется? Что своей верой вырастит мне руки? Что из запястий проклюнутся белые новорожденные пальчики, которые с каждым днем будут становиться все длинней и крепче?

Я держала обрубки у нее на коленях, пока от тепла чужих ладоней не стало щипать незажившую плоть. Потом сказала: «Хватит» – и мать, откашлявшись и моргнув, убрала руки. На щеках у нее сохли слезы.

Я отвернулась, ожидая, когда она уйдет. Слишком часто я видела, как мать плачет, и теперь ее рыдания совершенно меня не трогали. Мне больше не было дела до ее слез, потому что и у самой имелось слишком много поводов их проливать.

Говорят, что настала пора «эпидемии гриппа» и все девочки должны сделать укол, чтобы не заболеть. Медсестры нервничают: вдруг я закачу истерику? Впрочем, прививку я переношу спокойно. Что мне какая-то иголка после того, как я вытерпела столько боли?

По словам Энджел, в тюрьмах параноидально относятся к болезням, потому что в истории бывали случаи, когда зараза в считаные дни выкашивала и заключенных, и охрану: слишком много здесь народу, и инфекция мигом передается от человека к человеку.

В Общине люди тоже умирали, притом довольно часто. Жены – при родах, а мужчины – от малейшего пореза, который за пару дней мог почернеть и распухнуть; и тогда все мы понимали, чем закончится дело. Любую царапину надо было промывать щелоком, не есть мучнистых овощей и осторожнее обращаться с кухонной утварью. Если кто-то начинал кашлять, его немедля запирали в сарае или отводили в хижину на опушке леса до самого выздоровления… или пока удушливый запашок не подсказывал, что зараза нам больше не страшна.

Пророк не позволил бы своей пастве вымереть от какой-нибудь вспышки гриппа.

* * *

Сегодня снова приезжает доктор Уилсон. Впервые с тех пор, как я рассказала ему про свои руки. От воспоминаний даже сейчас немного не по себе.

Доктор Уилсон садится на табурет, открывает желтый блокнот и говорит:

– Снег в горах уже тает.

Я поднимаю голову.

– И что?

– Теперь на месте преступления можно будет наконец собрать улики. Следствие сдвинется с мертвой точки.

– То есть?

Доктор Уилсон открывает папку и просматривает какие-то бумаги, отпечатанные на машинке.

– Не помнишь, мать Джуда умерла дома, так?

– Так, – отвечаю я не без опаски. – Еще до нашей с ним встречи.

– От чего она умерла?

– От рака желудка вроде бы.

– Что она принимала от боли? Может, глушила ее спиртным?

– Нет. Джуд говорил, что к алкоголю она не притрагивалась. Просто терпела.

– Нелегко, наверное, было… При раке желудка боли самые сильные. Даже под наркотиками не всегда удается их вытерпеть.

– Вы это к чему?

Доктор Уилсон наконец отрывается от бумаг.

– Я думаю, Лоретта Лиланд умерла не от рака.

– Откуда вам знать?

– Вот, гляди.

Он открывает конверт и протягивает мне фотографию. На ней запечатлен сгоревший остов дома; стекло в одном окне расплавилось и расплылось по бревнам.

– Узнаешь это место?

– Хижина Джуда, – отвечаю я. – Огонь что, добрался так далеко?

Доктор Уилсон кивает.

– Неподалеку от дома семьи Лиланд следователи обнаружили тело женщины лет тридцати пяти – сорока. Она умерла около шести лет назад. Судмедэксперт изучил останки и сделал заключение, что она страдала от рака молочных желез, который дал метастазы в желудок. Однако умерла эта женщина вовсе не от рака. Знаешь, Минноу, что ее убило?

У меня по ногам бегут мурашки.

– Откуда мне знать?

Доктор Уилсон кивает, словно ожидал такого ответа, и достает другую фотографию. Я беру ее и, увидев картинку, хочу отбросить прочь – разум отвергает ее, совсем как желудок однажды отверг ядовитые ягоды. Однако взгляд невольно прилипает к изображению. На фотографии неглубокая траншея, на дне которой виднеется лицо. Знакомое даже после стольких лет в смерти, почти разложившееся, с зияющими орбитами глаз и оскаленными зубами. Мать Джуда. Макушка черепа у нее разбита в мелкие осколки.

– Она умерла от огнестрельного ранения в голову, – произносит доктор Уилсон. – Пуля была такой большой, что развалила череп на пять частей.

Тишина вокруг нас сгущается. Я гляжу на темные провалы, где раньше были глаза. Интересно, такие же карие, как у Джуда? Живые и говорящие? И как так вышло, что за столь короткий срок от них совсем ничего не осталось?

– Ты ведь этого не знала, да? – спрашивает доктор Уилсон.

– Мы не были даже знакомы; она умерла задолго до нашей с Джудом встречи.

– Мне кажется, ты могла знать, что с ней случилось.

Я бросаю на него украдкой взгляд.

– Если и знала, какая разница?

– Какая разница? – удивляется доктор Уилсон. – Эту женщину убили. Пророка – тоже. Вполне может быть такое, что в их смерти виновен один и тот же человек.

– Вы бы тогда обрадовались, да? – говорю я, невольно повышая голос. – Все славненько сложилось бы, правда? Вы вернулись бы в свой Вашингтон. Отвели бы жену на ужин в дорогой ресторан и жрали бы в три горла, пока не стошнит!..

– Вижу, я задел тебя за живое.

– Ничего подобного!

– Я думал, ты помогаешь мне поймать убийцу.

– Я не позволю вам всю вину свалить на Джуда!

Доктор Уилсон вскидывает бровь.

– А кто вообще говорит про Джуда?