Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

Эрнест улетел к семье на Бимини, а я осталась в Нью-Йорке, чтобы помочь монтировать «Испанскую землю» в лабораториях «Коламбия бродкастинг», которые располагались в Студебекер-билдинг, между Бродвеем и Седьмой авеню, к северу от Таймс-сквер. Мне доверили чрезвычайно ответственную работу: когда по ходу дела требовался звук свистящего снаряда, я воспроизводила его с помощью шланга и проколотого футбольного мяча. А еще я стучала ногтями по экрану, чтобы передать стрельбу из винтовок — получалось не совсем как у Эрнеста с его «ракронг-каронг-каронг», но очень даже похоже, — и совсем уж быстро тарабанила, когда надо было изобразить пулеметную очередь.

Но бо́льшую часть времени я посвящала заботам о том, как привлечь к нашему фильму внимание. Начать решила ни много ни мало с миссис Рузвельт, с которой состояла в переписке. Первая леди сообщила, что моя речь на Конгрессе писателей США произвела неизгладимое впечатление на нашего общего друга. А когда я падала духом, она всячески поддерживала меня и советовала не забывать простую истину: пути Господни неисповедимы и мы никогда не знаем наперед, где семена нашего энтузиазма найдут благодатную почву. В ответ я с восторгом пересказывала супруге президента отрывки из фильма «Испанская земля», где отчаянная борьба республиканцев с фашистами была показана через жизнь маленькой деревушки у дороги на Мадрид. Это действительно было снято мастерски: все эти параллели и контрасты. Крестьяне пашут поле, чтобы не умереть с голоду, и тут же — улицы Мадрида, вспаханные фашистскими бомбами. Вода поливает поля, кровь заливает улицы.

Эрнест вернулся только после того, как из Испании пришли печальные новости о двух его друзьях-писателях: пока Хэм загорал на Багамах, попивая дорогой виски жены, Густав Реглер был серьезно ранен, а Мате Залка убит. Тут уж Эрнест просто как с цепи сорвался, теперь его ничего не устраивало. Фильм должен быть идеальным, сам он должен собрать деньги на поддержку республиканцев не только в Америке, но и по всей Европе. Причем все это должно было произойти быстро и именно так, как решил Хемингуэй, а на нас ему было плевать. Когда Йорис Ивенс пытался настоять на том, чтобы Эрнест упростил сценарий и сфокусировал внимание зрителя на том, что аристократы используют землю для отдыха, в то время как она могла бы прокормить голодающих крестьян, Хэм мигом поставил его на место:

— Нечего мне указывать! Я здесь писатель. Я рассказываю историю. Если думаешь, что можешь делать это лучше меня, катись к черту!

И от того, что закадровый текст будет читать Орсон Уэллс, Эрнест тоже был не в восторге.

— Что может знать о войне какой-то женоподобный сопляк, подвизающийся в театре второсортный актеришка?

Естественно, Орсон Уэллс был не каким-то второсортным актеришкой, а очень даже известным артистом. И вовсе даже не сопляком, хотя ему тогда только-только исполнилось двадцать два года. Да и женоподобным его тоже никак нельзя было назвать. Орсон был примерно метр восемьдесят ростом, весил килограммов девяносто, не меньше, и при этом был очень привлекательным, совсем как молодой Хемингуэй на фотографии, висевшей у меня над кроватью в общежитии колледжа Брин-Мар. Орсон выступал против инициированного правительством массового увольнения артистов оперетты и зарабатывал две тысячи долларов в неделю, участвуя в театральных и радиопостановках. В общем, этот парень был умным, чертовски красивым и добился впечатляющего успеха, будучи в два раза моложе Эрнеста.

В просмотровом зале было темно, то есть света хватало только на то, чтобы сверяться со сценарием.

Мы еще не приступили к озвучке фильма, когда Уэллс вдруг сказал:

— А голос за кадром тут вообще нужен? Может, будет лучше просто показать людям хронику?

— Какой-то чертов театральный гомик пытается учить меня, как рассказывать о войне! — возмущенно пробормотал сидевший рядом со мной Эрнест.

Он встал, и его силуэт наложился на экран.

Пленка крутилась, солдаты беззвучно погибали на фоне темной фигуры Хемингуэя.

— Клоп, не дури, — попросила я.

Эрнест, тяжело ступая, направился к Уэллсу.

Тот поднялся, и его силуэт тоже наложился на экран. Орсон отступил на шаг, мерцающие фигуры солдат бежали по его тени.

Эрнест встал с ним лицом к лицу и грозно спросил:

— Что какой-то сопляк вроде тебя может знать о войне? А?

«Сопляк» всплеснул руками. Этот жест смотрелся особенно драматично в исполнении его тени на экране.

— О, мистер Хемингуэй, вы такой большой и сильный, и у вас такая волосатая грудь!

Тут даже я рассмеялась. Просто не смогла сдержаться. Это смахивало на театр теней и от этого выглядело вдвойне забавно.

Эрнест схватил стул — боже правый, только этого еще не хватало! — и запустил им в оппонента.

Это было уже не так смешно, но мы рассмеялись, просто нервным смехом. Хемингуэй, слава богу, промахнулся.

Орсон в ответ тоже швырнул стул и, к счастью, не попал. Думаете, они на этом и остановились? Как бы не так!

Эти два упертых выпендрежника отчаянно кидались друг на друга. Их тени падали на экран, куда проецировалась лента, в которой сражались и гибли убежденные антифашисты и настоящие патриоты Испании.

Наконец кто-то догадался включить в зале свет: кадры из фильма и тени на экране сразу поблекли.

— Уэллс, ты редкостный говнюк, — сказал Эрнест и рассмеялся.

Орсон Уэллс тоже рассмеялся. Кто-то принес бутылку виски и стаканы. Мы все выпили. Эрнест сперва провозгласил тост за Испанию, потом за Густава Реглера, за Мате Залку, а под конец даже поднял бокал за Орсона Уэллса. Хемингуэй не умел прощать себя, но всегда снисходительно относился к собутыльникам. Эрнест простил бы любого, кто готов был сражаться за правое дело, чтил память погибших писателей и не уступал ему в смелости.

Белый дом, Вашингтон

Июль 1937 года

Пока Эрнест был на Бимини, Элеонора Рузвельт пригласила меня с нашим фильмом в Белый дом. После закрытого показа для президента планировался небольшой VIP-ужин. Она писала, что ее супруг будет рад, если мистер Хемингуэй и мистер Ивенс составят мне компанию. Первая леди и предположить не могла, что дата, на которую она запланировала мероприятие, — восьмое июля — для Эрнеста особенная: ведь именно в этот день он был тяжело ранен на Первой мировой войне.

Хемингуэй прилетел в Нью-Йорк, дабы лично убедиться, что с фильмом все в порядке, и только после этого мы втроем с Йорисом Ивенсом — я стала называть нас «фронтовые товарищи», — прихватив коробки с пленкой, отправились в аэропорт Ньюарк. Мы прошли регистрацию, и я потащила своих друзей в буфет, где заказала каждому по огромному сэндвичу с индейкой.

— Даже если наступит конец света, Марти все равно не лишится аппетита, — заметил Эрнест. — Ты, часом, не забыла, что нам предстоит званый ужин?

Прожевав очередной кусок сэндвича, я ответила ему, чтобы он особо на это не рассчитывал, поскольку кормят в Белом доме просто отвратительно, давно уже пора перестрелять на кухне весь персонал. Эрнест с Йорисом скептически посмотрели на меня, и я сказала, что в крайнем случае могу и сама съесть все три сэндвича.