Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

Хемингуэй наливал себе виски стакан за стаканом и не переставал меня чихвостить. Да как я посмела задать ему такой вопрос? С чего мне только в голову пришло, что я могу судить его тексты? Как вообще мой взгляд на происходящее в Испании может не совпадать с его взглядом? Однако на самом деле Эрнест распалился не из-за моей критики, а потому, что я взяла и лишила его иллюзии относительно того, что он способен ради любви к женщине забыть обо всем на свете. Он бушевал, поскольку я отмахнулась от его дурацкого предложения. И ему надо было излить свою злость так, чтобы при этом не пострадала его гордость. Моя критика была для него как спарринг-партнер, я сама выставила ее на ринг, чтобы он не оставил от нее мокрого места.

Париж, Франция

Май 1937 года

— Я никогда еще не выступал на публике, — признался Эрнест. — Что посоветуешь выбрать для чтения?

Дело было в парижском отеле; мы предусмотрительно сняли разные номера, но дни и ночи все равно проводили вместе.

— Да все, что захочешь, глупый Клоп, — уверенно сказала я. — Забыл, что ты Эрнест Хемингуэй?

Это было так трогательно. Эрнест действительно нервничал, его пугала перспектива, что в аудитории найдется человек, которого не зацепят его слова. Хотя, естественно, он никогда бы в этом не признался. И в то же время он не мог отказать Сильвии Бич. Когда в молодости Хемингуэй жил в Париже, Сильвия за небольшую плату давала желающим почитать книги из своего магазина англоязычной литературы, который назывался «Шекспир и компания». Но Эрнест не мог себе позволить даже незначительные траты, поскольку тогда его еще нигде не печатали, и Сильвия разрешала ему бесплатно брать любые издания. Благодаря этому Хемингуэй мог заниматься самообразованием, что тогда было для него крайне важно. Сильвия Бич вообще всячески поддерживала литераторов: на последнем этаже в «Шекспире и компании» стояла кровать, на которой всегда можно было переночевать, если не было денег на съемное жилье, и еще пианино, вокруг которого собирались писатели: выпивали, курили и беседовали.

Итак, в назначенный вечер мы с Эрнестом вошли в просторный книжный магазин на улице Одеон. Снаружи лил дождь, а внутри было тепло и уютно. Сильвия организовала для Хемингуэя совместные чтения с каким-то поэтом, наверное, чтобы он мог немного расслабиться. Народу было столько, что яблоку негде упасть, все стулья заняты, а те, кому не хватило мест, стояли.

Эрнест обнял Сильвию, как всегда обнимал старых друзей или подруг, но ожидающая публика все равно начала многозначительно переговариваться. Усевшись за приготовленный для него стол, Хемингуэй положил перед собой первые страницы рукописи романа о кубинском контрабандисте. Сильвия сказала несколько добрых слов о писателе, который, как она выразилась, не нуждался в представлении. Эрнест посмотрел сквозь очки в стальной оправе на полный зал народу. Мне было интересно: заметил ли он, как Джеймс Джойс, автор «Улисса», занял место в последнем ряду, которое специально для него приберегла Сильвия Бич?

— Никогда прежде не участвовал в подобных мероприятиях, так что даже не знаю, получится ли у меня, — признался Эрнест.

Аудитория ответила доброжелательным смехом. Вряд ли люди ему поверили, ведь перед ними сидел сам Эрнест Хемингуэй. Но очки у него запотели от волнения.

Вступительный абзац Эрнест читал так медленно и монотонно, что я и то занервничала. Сцена в кафе. Бандиты уламывают главного героя перевезти контрабанду. И тут Хемингуэй вдруг перестает читать и долго протирает очки.

В тишине начали покашливать. Но это могло быть и от сырого весеннего воздуха.

Эрнест нацепил очки на нос и продолжил читать.

Дочитав первую страницу, снова сделал паузу, чтобы протереть очки. У меня сердце разрывалось от сострадания, но в этот раз никто даже не кашлянул.

Хемингуэй водрузил очки обратно и оглядел публику:

— А ведь я вас предупреждал.

Послышались смешки. И все-таки он удерживал внимание аудитории. Возможно, присутствующие оценили, что сидящий перед ними великий художник ставит себя в зависимость от мнения публики, а возможно, просто как завороженные ждали его неминуемого провала. Или же их увлекла сама история. Наверное, всего понемногу. Мы ведь болеем за тех, кто открыто сражается со своими демонами, которые зачастую похожи на наших собственных.

Эрнест отложил первый лист и взял следующий. Теперь голос его зазвучал увереннее, он даже время от времени поглядывал на слушателей.

И только преодолев половину второй страницы (главный персонаж объяснял контрабандистам, что не может пойти на такой риск, потому что, если лишится лодки, останется без средств к существованию), Эрнест начал читать в полную силу. Бандиты убеждали героя, что с незаконной прибыли можно будет приобрести новую лодку. На что он резонно возражал, что, сидя в тюрьме, вряд ли вообще сможет хоть что-то купить.

Этот пассаж встретили одобрительными смешками. Автор посмотрел на аудиторию и улыбнулся.

Когда дело дошло до перестрелки в середине первой главы, Эрнест уже читал как бог, а слушатели впитывали каждое его слово. Так он без пауз добрался до конца четвертой главы. Когда Эрнест закончил (под аплодисменты), Джойс кивком выразил свое уважение, встал и ушел.

На следующий день Эрнест отплыл домой к Полине и мальчикам. Он также собирался порыбачить и дописать роман, который обещал Максу закончить несколько месяцев назад. Я отправилась на «Лафайете» в Нью-Йорк и прибыла 23 мая. На причале меня встречали репортеры, желающие узнать о том, что я видела в Испании, а именно о том, что республиканцы выиграют просто потому, что у них неограниченный запас смелости. В Нью-Йорке я встретилась с Уильямом Морроу. Издатели хотели, чтобы я написала книгу об испанцах в том же духе, что и «Бедствие, которое я видела». Я также намеревалась убедить миссис Рузвельт, чтобы та помогла перевезти пятьсот баскских детей в Соединенные Штаты. Эти дети остались сиротами в результате развязанной фашистами войны. И я написала ей о фильме Эрнеста «Испанская земля».

В июне Эрнест прилетел в Нью-Йорк на Конгресс американских писателей, на котором мы оба должны были говорить о том, что семимильными шагами идем к войне. Он подобрал меня по дороге в Карнеги-холл. После отдыха на Бимини он выглядел менее здоровым, чем во время пребывания в Испании. Я полагала, что это был страх публичных выступлений или результат выпивки в самолете, когда он пытался заглушить этот страх. В Карнеги-холле было гораздо больше мест, чем в маленьком парижском книжном магазине Сильвии Бич. В него втиснулись три тысячи пятьсот писателей, а за дверями толпилась еще тысяча. Эрнест, чьи очки снова запотели, начал медленно, его голос становился все более высоким, почти дрожащим, когда он призывал всех писать искренне, писать так, чтобы читатели видели себя в рассказах, писать только о том, во что верим, что нас по-настоящему волнует. Это было что-то! Хемингуэй ужасно нервничал и говорил так, как мог бы говорить проповедник. Раздались оглушительные аплодисменты, все вскочили, несмотря на жару, топали ногами, свистели и аплодировали, как будто Эрнест был Бэйб Рут, который вернулся, чтобы играть за янки.