Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

— Раздобудь мне виски, хорошо, Клоп? — попросила я.

Когда он вернулся, я плакала. Все мои эмоции, которые я тщательно сдерживала в госпитале, боясь разрыдаться перед Рэйвеном, сейчас вышли наружу. Эрнест максимально честно передал наш разговор, описал беззащитность Рэйвена, а также, возможно даже еще более искренне, собственную уязвимость. Он написал правду о том, какое невероятное облегчение каждый из нас чувствует, когда видит таких, как Рэйвен. Этот парень принял на себя то, что прошло мимо нас.

Эрнест передал мне стакан и спросил, дочитала я или нет. Я потрясла головой и отпила большой глоток виски. А потом стала читать дальше, а он в это время мерил шагами мою маленькую комнату. Слова Хемингуэя раздирали душу, он писал о том, что на предыдущей войне этот парень получил бы крест Виктории, но здесь не было ни орденов, ни медалей, ни даже нашивок за ранение. Все, чем награждала солдат война в Испании, — это шрамы, слепота, ампутированные конечности и сожженные губы. Да и то этих наград могли удостоиться только выжившие.

Я добралась до конца. Последнее предложение, где говорилось о том, как сильно изменилась война и что именно здесь ты можешь узнать, насколько сильна твоя вера, я прочитала вслух.

— Что, не понравилась концовка? — насторожился Эрнест. — Я подумал…

— Понравилось каждое слово, — заверила я его.

Хемингуэй плюхнулся на край кровати и обнял меня, как малыш, довольный, что мама похвалила его нарисованный мелками автопортрет.

— Пошлю этим сукиным детям по почте.

— Правильно, так и надо.

— А неплохой получился материал, да, Студж?

— Просто прекрасный.

Эрнест отечески поцеловал меня в лоб, как прежде часто делал, но в этот раз я почувствовала, что он хотел поцеловать меня по-другому. Его глаза в полумраке номера сияли, как две огромные луны. Ночь выдалась холодной, а снаряды разрывались совсем близко. Прежде чем я успела понять, хочу ли его поцеловать, он сам поцеловал меня в губы. Я подумала, что не должна поощрять его. Нельзя было забывать о Полин. Может, она и не возражала против того, что я привязалась к Эрнесту, как дочка к отцу, но такое ей бы точно не понравилось. Однако в тот момент было не до Полин, у меня перед глазами еще стояла та страшная картина: молоденький изувеченный паренек в госпитале. И потом, все уже случилось. Эрнест меня поцеловал, мне это понравилось, и я хотела поцеловать его в ответ, хотела прикоснуться к нему, ощутить рядом тепло живого тела.

«Вот так, — подумала я, — ну просто воплощение конченой эгоистки». И немного отстранилась.

— Неужели тебе никогда не бывает страшно, Клоп? — спросила я, хотя уже знала ответ из его статьи.

Хемингуэй ведь предельно искренне написал о том, какое облегчение мы испытали оттого, что не оказались на месте Рэйвена.

Эрнест нежно взял меня за подбородок своей огромной чумазой ручищей.

— Все просто: накапливай свой страх, Дочурка, а потом изливай его на бумагу.

Тут у меня окончательно перегорели все предохранители, и мы снова поцеловались. Первый поцелуй может застать врасплох, может быть ошибкой. Но второй означает, что ты дала свое согласие.

— Дочурка, наш страх — это то, о чем мы должны писать.

— То, о чем мы должны писать, — повторила я и сама удивилась, что до сих пор не понимала этой важнейшей истины.

Как этот простак и грубиян умудрялся одновременно быть настолько мудрым и добрым? В нем было столько жизненной энергии, он так хотел сделать этот мир хоть немного лучше и вел себя так благородно — писал репортажи из района боевых действий, постоянно рискуя жизнью, хотя уже был Эрнестом Хемингуэем, Писателем с большой буквы.

— Знаешь, Муки, я думаю, что в этом и кроется ответ на вопрос, почему я поехал в Испанию. — Эрнест взял меня за подбородок и повернул к себе, чтобы посмотреть в глаза. — Я приехал, чтобы проверить, хватит ли у меня духу снова оказаться на войне.

Муки. Эрнест сказал это запросто, как будто мы уже были любовниками. Мне бы тогда насторожиться, ведь этот мужчина был из тех, кто способен не просто залезть к тебе в душу, но и легко вывернуть тебя наизнанку и оставить твои потроха гнить на тротуаре. Я понимала, что все может закончиться очень плохо, тем более что у меня уже имелся печальный опыт отношений с Бертраном. Обладай я хоть капелькой здравого смысла, то немедленно спрятала бы свое мыло в рюкзак и… Нет, я бы, разумеется, не уехала из Испании, просто нашла бы свое местечко на войне, но как можно дальше от Эрнеста Хемингуэя.

Но было поздно, я уже влюбилась. Не в Клопа — я тогда и мысли не допускала, что смогу терпеть его бренчание на гитаре, не слишком музыкальное пение, пьянство и вечную потребность быть героем, — а в Хемингуэя как явление. Возможно, немалую роль тут сыграла его вера в мой талант, которая согревала мое сердце. Так или иначе, я окончательно поняла, что люблю Эрнеста, именно в тот день, когда прочитала его статью о Рэйвене.

Часть вторая Отель «Флорида». Мадрид, Испания

Апрель 1937 года

Еще не рассвело, а Эрнест с Джинни и еще несколькими товарищами уже собрались у него в номере. И когда они обсуждали план съемок в Фуэнтидуэнье, в отель попал первый снаряд. Я проснулась в кровати Хемингуэя. В воздухе пахло кордитом и гранитной крошкой. Где-то пронзительно визжали от страха женщины, мужские голоса звучали ниже, но страха в них было не меньше. Эрнест рывком поставил меня на ноги.

Мы выскочили из номера и увидели сцену, достойную пера Данте. Часть кирпичной кладки обрушилась и разбила застекленную крышу. В холле все было усыпано стеклянными осколками: перила лестницы, пол, кресла. Горячий воздух и пыль столбом. Крики постояльцев. Даже персонал запаниковал, когда снаружи послышались новые разрывы снарядов.

Журналисты столпились в атриуме. Большинство еще в пижамах, многие в компании женщин, которые уходят из отеля, немного поправив свое финансовое положение. Босой Джон Дос Пассос выглядывал из своего номера, а Джозефина Хербст выскочила из своего в прилипшей к телу ночной сорочке, как раз когда Эрнест стряхивал пыль с моих спутанных после сна волос.

— Как ты, Джози? — бодро спросил Хемингуэй.

Она открыла рот, но не смогла вымолвить ни звука, а потом нырнула обратно в комнату и закрыла дверь, как будто надеялась, что, открыв ее повторно, увидит совершенно другую картину.

— Чертов водосборник принял на себя снаряд! Это очень мило по отношению к тем из нас, кто соскучился по горячей воде, — сказал Делмер, разглядывая мою ночную сорочку, а мимо нас проходили к лестнице и спускались в холл одуревшие постояльцы.

Внезапно я услышала над ухом мужской голос:

— Voudriez-vous un pamplemousse, Mademoiselle?

Забавный молодой человек в синем атласном халате протягивал мне грейпфрут с таким видом, словно не сомневался: я специально покинула номер на рассвете для того, чтобы разделить с ним угощение.