Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Не виноват? — резко наклонился к ней Любим. — А знаешь ли ты, дитя неразумное, что Ярополк церковь Божию ограбил?

— Быть того не может?! — отшатнулась Марья.

— Не может? Успению Пресвятой Богородицы князь Андрей доход положил, а Ярополк руку жадную запустил и все до единой гривны из церковной казны выбрал, церковь обобрал.

Любим зло наслаждался растерянностью Марьяшки: «Вот тебе и ангел, прознала?»

— За то его Бог уж наказал — изгоем гонимым сделал, — тихо прошептала Марья. — Всякий может оступиться да потом покаяться. Ты вот тоже человека не в бою убил, и об том тоже раскаиваешься. Бог позволяет, пока жив, каяться.

— Не раскаиваюсь, — резко бросил ей Любим. — И вернись все вновь, то же бы сотворил.

Он пришпорил коня, чтобы Марья не видела его пылающего злостью лица. «Невозможно с этой курицей нормально речи вести! Скорей бы сдать ее отцу на руки! Чертов Ярополк, все из-за него!»

Ночлег нашли у края оврага, телеги и волокуши поставили квадратом. В тесном пространстве уставшие за дневной переход сторожа и пленники попадали спать вперемешку. Теперь Любим бегал от Марьи, обходя стайку девок стороной. Он выбрал дальний относительно пустой угол. Но настырная курица, для отвода глаз позвав и остроносеньких, как бы невзначай расстелила одеяльце совсем рядом. «Вот бесстыжая!» Любим повернулся к ней спиной. Сон никак не шел.

— Царствие небесное твоему брату и его семье, — зашептала Марья где-то над ухом, — я не хотела тебя обидеть.

— Ну не хотела, так не хотела, спать давай, — проворчал Любим.

— Но ведь и ты пойми, его же сгноят, разве можно человека на такие муки обрекать. Ведь Христос милосердию учил.

— Спать давай.

— Я спасти его хотела, нельзя душу, всеми гонимую, вот так губить.

— Ты ко мне под бок прилегла, чтобы я полюбовника твоего пожалел? — резко повернулся он к ней.

— Я-то думала, что ты… а ты… — задохнулась Марья от обиды.

Подхватив одеяло, она полезла, перешагивая через ноги спящих, в другой угол «крепостицы».

«Догони ее, — толкал внутренний голос, — повинись. Простит». «Я правду сказал, чего мне за правду виниться?» Любим вздохнул и полез через ноги спящих, выискивая обиженную курицу.

В полумраке Марья нашлась не сразу. Она пристроилась между еще одной подружкой и Мирошкой, которому приказали следить теперь за менее верткой полонянкой. Втиснуться между ними не было никакой возможности. «Завтра телеги нужно шире поставить, а промеж телег жердей натыкать. Все места больше будет». Потоптавшись, Любим наклонился и дернул Мирона за сапог.

— Что? А? — сразу пробудился паренек.

— Ты чего в дозор не идешь? — напустился на него воевода.

— Так не мой очеред, мне к утру только.

— Да? А… — Любим задумался, — а иди… в тот конец ляг, а то на дозор пойдешь, всех перебудишь.

Мирон зевнул, но послушно поднялся и, пошатываясь и спотыкаясь о ноги, побрел выискивать другое местечко. Довольный Любим тут же плюхнулся на его нагретое место.

— Эй, курица, — окликнул он.

Тишина.

— Марьяшка, — более настойчиво позвал он.

Ничего, девушка затихла. «Ведь не спит же!» — злился Любим.

— Марья Тимофевна, — со вздохом пересилил он себя.

Марьяшка упорно делала вид, что спит. А может и вправду заснула?

— Ну и спи, куры давно по насестам расселись, чего ж тебе отставать.

Марья так и не ответила.

Утром Любим пробудился по привычке одним из первых. Солнце только посылало из-за окоема первые лучи, а небо на западе еще пребывало во власти ночи. Резво вскочив на ноги, владимирский воевода почувствовал тяжесть у правого плеча, повернул голову и недоуменно расширил заспанные глаза — его меховое одеяло поднялось вместе с ним. Что такое? Любим дернул за пушистый край. Да оно пришито? Шкурка надежно прихвачена прямо к свитке толстой шерстяной нитью, в уголочке виднелся аккуратный узелок. Первым делом Любим подумал на Марьяшку, но та сладко спала, подложив под щеку сложенные лодочкой ладошки. Кто же тогда посмел так потешаться над самим воеводой? Такого прежде не было. Любим зыркнул глазами по сонному стану, но не поймал ничьих насмешливых взглядов. Те вои, что уже пробудились, ежась от утренней сырости, были заняты своими делами.

Вынув охотничий нож, Военежич нервным движением разрезал нитки, кинулся рассматривать: сшито торопливо, но добротно, стежки ровные, не иначе девичья рука. Значит какая-то из пленниц вздумала отомстить. Глядите — скучно им, так он сделает, чтоб скучать некогда было.

— Эй, Могута, — обратился он к потягивающемуся здоровяку, — Щуча где?

— Дорогу пошел глядеть.

— Остальных десятских ко мне.

Заспанные вои с кислыми лицами обступили бодрого в своем негодовании воеводу.

— Значит так, — Любим упер кулаки в бока, — девок распределить по кострам, пусть похлебку воям варят, нечего в безделье прозябать.

— Боярыньки-то не приучены, — осмелился подать голос во всем основательный Яков.

— Так приставьте к ним кого по опытней.

— К нашему костерку чур Марью Тимофевну, — с надеждой пробасил Могута.

Любим покосился на пробудившуюся «курицу». Немного растрепанная после сна она казалась такой теплой и по-домашнему уютной.

— Нет, посадникова пусть твоему десятку варит, — излишне поспешно отрезал воевода.

— Ну, так я сегодня к своим есть пойду, — обиженно надул губы Могута.

— Я те пойду! Распустились тут, — повысил голос Любим. — Нам вон Отрадка сготовит, она баба простая, уж похлебку не хуже боярыньки сварит.

— Я от непотребной девки есть не стану, — не унимался здоровяк, в вопросах еды он мог быть по бараньи упрямым, — пусть Якуну прислуживает. Марью Тимофевну хотим.

— Тогда близняшек сюда гони, Кун пособит, — продолжал упираться Любим. «Больно мягок я, что даже десятников не могу на место поставить, а девки мне пакости творят». — Все я сказал! Ступайте!

Марья отнеслась ко всему спокойно, отвернувшись, быстро расчесала золотистые пряди, проворно сплела их в тугую косу, приветливо помахала старому Куну и пошла кашеварить к десятку Могуты. Любим удостоился лишь беглого взгляда, мазнула по нему серыми глазищами и полетела себе дальше. «Подумаешь!» Ее хорошее настроение и вежливые поклоны на приветствия простых воев раздражали: «Могла бы и огорчиться, что отсылаю».

Остроносенькие готовили тоже ничего, видно онузских девок с измальства приучали вести хозяйство, не глядя на происхождение. Оно и не удивительно, на краю степи сегодня ты боярышня, а завтра холопка в юрте степняка, и от умения шить, прясть, готовить зависит твоя более-менее сносная жизнь.