Источник - Джеймс Миченер

Покончив с благотворительностью, направляется к себе, где Рашель уже убрала дом и занимается стряпней на кухне, где одновременно кипят все ее кастрюли. Заки аккуратно снимает новую одежду, от чулок до длинного сюртука, и идет в ритуальную баню, где моется в ожидании того, что будет впереди. Его утренняя трапеза в пятницу, как всегда, скудная, и он с нетерпением ждет наступления урочного часа, но к середине дня и на него, и на город снисходит благословение, и он накидывает красивый талес, молитвенную шаль с черными полосами и кисточками в узелках, оставляет дом и спокойно идет к краю города. Минуя его, он выходит на открытое пространство и говорит мне:

– Веселее, дон Мигуэль! Мы идем встречать вашу Невесту.

Пока он движется по узким улочкам, к нам присоединяются и другие люди, и он оказывается во главе процессии из шестидесяти или семидесяти человек – толстенький, округлый человечек с черной бородой, которому полностью доверяют соседи. Едва только мы выходим на зеленое пространство, как видим приближающего доктора Абулафиа, высокого и царственного, с длинной седеющей бородой и величественной походкой. Его всегда сопровождают ученики, изучающие Каббалу. Затем к нам направляется ребе Йом Тов в дорогом одеянии. У него уверенный вид, и за ним по пятам шествуют его помощники в делах. И наконец, поле пересекает одинокая фигура ребе Элиезера бар Цадока ха-Ашкеназ. У него утомленные от чтения глаза. Со дня моего появления в Цфате мне не менее четырех раз рассказывали, что в Германии ребе Элиезера знали как человека, который может танцевать всю ночь и выпить немереное количество немецкого пива, но даже если он и был таким, то горести прошедших лет изменили его.

В тени холмов мы рассаживаемся за земле, чтобы поговорить о святых вещах. Мы поем гимны, сочиненные городскими поэтами, и любуемся луговыми цветами, но, когда солнце клонится к закату, ребе Заки, не в силах справиться с подступающим острым наслаждением, поднимается и возвращается в город. Сначала шаг его нетороплив, но он ускоряет его и наконец мчится едва ли не галопом, как мул, и покрикивает, оборачиваясь ко мне:

– Быстрее, дон Мигуэль! Идет ваша Невеста!

Он спешит по улочкам Цфата, взбегая на подъемы холмов и спускаясь с них.

– Вот явится Царица Субботы! – вскрикивает он. – Да успеем мы надеть самые лучшие одежды, и да будет наше дыхание благоухать при встрече Царицы!

Он стучит во все двери по пути и кричит на каждом углу, чтобы никто не забыл встретить Царицу. Затем в том же восторженном состоянии он ждет возвращения остальных раввинов, распевая песни о неминуемом приходе нашей радости. Каждый направляется в свою синагогу. Заки, как и другие сефарды, – в один из многих молитвенных домов испанской общины, Элиезер, как ашкенази, – в одну из двух немецких синагог. Мужчины сидят на полу, пока женщины возносят благодарения на балконе, затянутом прозрачным занавесом, а после того, как исполнены все вечерние молитвы, все голоса Цфата сливаются в величественном гимне, который может звучать и в Амстердаме: «Приди, моя возлюбленная, давайте встретим Невесту. Да придет к нам Шаббат!» И когда опускается солнце, в Цфате наступает время, отданное Господу, эти таинственные часы, когда снова утверждается обет между Богом и человеком».

В последующих абзацах своего повествования дон Мигуэль, подчиняясь желанию многих евреев, пишет и о свободной дискуссии в Цфате на темы секса.

«Шаббат в Цфате – это день неподдельной радости, и в пятницу вечером после окончания службы ребе Заки приглашает не менее двух дюжин своих друзей и путешественников из далеких мест к себе в дом, где уже ждет их пища, еще утром приготовленная женой раввина, и полные кувшины вина Цфата. Мы поем старые испанские и итальянские песни, и, если кто-то из странников хмелеет, не столько от вина, сколько от пения, Заки не укоряет их. Как-то в одну из пятниц после нашего пения он сказал мне:

– Позаботься о них, дон Мигуэль, потому что я должен идти в постель. Со дня женитьбы в Поди я каждую пятницу вечером возлежу с женой, даже на борту судна, когда мы оба мучились морской болезнью. И если я сейчас этого не сделаю, она будет недовольна.

В сам Шаббат все синагоги трижды в день заполняются людьми: на рассвете, утром и днем. В это священное время останавливаются любые дела, кроме религиозных. Мужчины не должны брать в руки ничего, даже нитку. В этот Божий день они не должны заниматься даже случайными делами. Ни готовить еду, ни раздувать огонь, ни разжигать светильник. Ребе Заки проводит этот день у окна, пусть даже в синагоге, не отводя глаз от озера внизу. Он рассказывал мне, что, когда Машиах придет на землю, он появится утром одной из суббот, пройдет по этим водам, а затем, перевалив эти холмы, возникнет в Цфате.

– Это будет ошибкой, – говорит ребе Заки, – если мы не будем готовы встретить его, когда он войдет в город.

Одним из обычаев Цфата, который вызывал у меня неподдельную любовь, был обычай, когда Шаббат завершался в субботу вечером, и на небосводе глаз человека одним взглядом улавливал три звезды, – раввины собирались, словно желая продлить этот день, устраивали трапезу, пели старые песни и говорили о добродетелях, которые им довелось узнать. Ребе Заки молился почти до рассвета, воспевая одеяния Невесты – и этот день уходил в историю. Как блаженны были последние минуты Шаббата!

Но я никогда не видел более печального дня, чем воскресенье в Цфате. Ребе Заки просыпался с пересохшим ртом, чувствуя в нем вкус пепла. Я слышал, как он ворочался в постели, боясь услышать шаги посланца. Он неохотно одевался, и мы молча отправлялись в холодную синагогу. Как она менялась по сравнению с тем духом, который царил в ней всего несколько часов назад. В эти утренние часы ребе Заки ни на кого не смотрел и молился в одиночестве, как и все мы. А затем, когда поднималось солнце и начинался день, раввины Цфата мрачно встречались на углах улиц и пытались понять, что же было не так на прошедшей неделе.

– Если бы мы всю неделю вели себя как настоящие слуги Божьи, – сетовал ребе Йом Тов, – Машиах конечно же пришел бы. Что мы сделали не так?

И раввины обсуждали прошлые ошибки и огрехи евреев, которые преграждали Машиаху путь на его Святую землю. Я часто слышал, как ребе Заки говорил:

– Здесь в Цфате мы так заняты борьбой за свое личное счастье, что забываем лежащую на нас ответственность за весь большой мир.

И он часто оставлял эти дружеские воскресные встречи, чтобы, молясь, с новым жаром снова и снова повторять свою простую формулу: «Больше добра. Больше любви. Больше преданности Торе, данной нам Богом». И с началом каждой новой недели евреи Цфата снова предпринимали попытку вести такую безупречную жизнь, дабы их пример соблазнил Машиаха все же снизойти на землю, ибо, как ребе Заки никогда не уставал напоминать нам: «Это написано в Талмуде – если хоть одна община преисполнится искреннего раскаяния, мир будет спасен». Но я лично считаю, что если Машиах когда-нибудь и снизойдет на землю, то лишь усилиями одного человека, и человеком этим будет ребе Заки-сапожник.

Что же до мирского управления Цфатом, то двадцатью тремя тысячами евреев, тридцатью тысячами арабов и не знаю, каким количеством христиан правили турецкие паши, которых присылали из Константинополя. Турки собирали налоги, устанавливали правила торговли шерстью и время от времени присылали солдат, если рейды бандитов, именуемых бедуинами, слишком приближались к городу. А вот повседневная жизнь евреев была в руках их раввинов; арабы подчинялись своим кади, или судьям, а христиане – их священникам. После появления ребе Заки и ребе Элиезера здесь никого не приговаривали к смерти, а количество разводов сошло почти на нет. Я слышал о каких-то супружеских изменах – но не было ни одного бедняка, которому было отказано в благотворительности. Если у раввинов было время, они учили детей читать, но я не нашел ни следа тех постоянных школ, к которым так привыкли евреи в Германии. Не слышал я и о попытках нарушить гражданский мир. Я с удовольствием убедился, что деловые люди не позволяли себе какие-то чрезмерные доходы, потому что во время моего пребывания ребе Заки публично упрекнул ребе Йом Това за то, что тот не повысил жалованье своим женщинам, когда у него выросла прибыль, – и по требованию общества жалованье было поднято. Я бы хотел, чтобы все евреи вели такую жизнь, которую мне довелось испытать в Цфате.