Источник - Джеймс Миченер

– Говорил, – признался Абулафиа. – А вот от своих избавиться не могу.

Два раввина смотрели на простирающуюся красоту верхней Галилеи; в те дни, когда тут все было покрыто лесами, когда великие раввины III и IV столетий собирались в Тверии, составляя Талмуд, должно быть, эти места были еще прекраснее. И Абулафиа прошептал:

– В Испании я был женат. На христианской женщине, которую обожал. Мы были счастливы, но я боялся рассказать ей, что скрываю свое еврейство. У нас было два сына. Они тоже не знали, что я еврей. Когда на нас обрушились самые страшные преследования… – Он запнулся. Встав, он стал прохаживаться, глядя на Табарию, где душа иудаизма была спасена группой преданных раввинов, напоминающих тех, кто ныне собрался в Цфате с почти схожей миссией. Он подумал, был ли хоть один из этих великих стариков, таких, как ребе Ашер-мельник, отягощен таким ужасным грехом, как у него. Пока он смотрел вниз, ребе Заки ждал.

– Лучший друг, которого я имел в этом мире, – продолжил Абулафиа, – более близкий, чем даже моя жена, был тайным евреем. Звали его Диего Химено. Он познакомил меня с Каббалой, и все, чего я смог добиться… – Он вспомнил, как Химено смотрел на него сквозь пламя. – Инквизиция настигла его. Не знаю, каким образом. Они выворачивали ему суставы, уродовали горло, прожигали дыры на ногах. И в тот день его протащили по улицам до места, где ему предстояло сгореть живьем. Он прошел так близко ко мне, что… – Давнее чувство греха сдавило ему горло.

– Сгореть? – переспросил Заки. – Живьем?

– Да. Словом, той же ночью я решил бежать из Испании, потому что Диего Химено устыдил меня своим мужеством, которого у меня никогда не было. В свой смертный момент он был так близок от меня, как вот сейчас ты, и он посмотрел на меня – но так и не выдал. Так что я подделал бумаги…

Ученики Абулафиа, которые завидовали седовласой величавости и блистательному языку своего учителя, были бы несказанно удивлены, доведись им сейчас его услышать: человек на глазах терял силы, не в состоянии ни связно говорить, ни даже посмотреть на друга. Сжимая виски ладонями, он бормотал:

– В своем невежестве… но я хотел спасти жену… я никогда и представить не мог… – У него вырывались бессмысленные звуки, но затем: – Я добрался до Туниса… сделал себе обрезание старыми ножницами… крикнул из окна: «Я еврей! Я еврей!» – В эту минуту от прежнего Абулафиа ничего не оставалось. Но тут он взял себя в руки и заставил продолжить рассказ. – Годы спустя некий испанец, проезжавший через Александрию, заболел, и меня привели к нему. «Абулафиа? – переспросил он. – Не этим ли именем звали ренегата-еврея из Аваро?» Хотя мне ничто не угрожало, меня стала бить дрожь. «Тот Абулафиа сбежал, оставив свою жену и детей в руках инквизиции». Я схватил этого человека за руку, чтобы не упасть в обморок, и он догадался, кто я такой. Хотя он себя плохо чувствовал, он в ужасе отпрянул от меня. Я схватил его и вытащил на улицу. Собралась толпа, и он вырвался. Он показал на меня…

Вспоминая тот день в Египте, высокий ребе безудержно разрыдался, и, пока толстый Заки утешал его, он был не в силах вымолвить ни слова.

– Моя жена была живьем сожжена на костре. Сгорел и мой старший сын. Мой младший сын скончался под пытками. Они даже не слышали о евреях.

Подобно тому больному в Александрии, ребе Заки отшатнулся. В Салониках он встречал много евреев из Испании и Португалии, которые перенесли пытки инквизиции, и он уже не ужасался этим повествованиям. Но Заки никогда не встречал человека, который, как бы низко он ни опустился, спасал свою шею за счет жены и детей. Судя по своему опыту расставания с Поди, он искренне был не в состоянии представить, как мужчина может бросить свою семью. Но, несмотря на автоматически возникшее в нем отвращение, он не считал себя вправе выносить суждение по поводу такого человека, как Абулафиа, который так поступил. Не мог он обсуждать это с моральной точки зрения. Так что он оказался совершенно неподготовленным к следующему вопросу высокого раввина:

– Заки, так я могу жениться на твоей дочери?

К своему собственному удивлению, Заки услышал, как он произнес:

– Нет.

В этот день они больше не разговаривали. Но когда Заки пришел домой и увидел свою некрасивую дочь Сару, он испытал угрызения совести. «Господи, – воскликнул он про себя. – У меня была возможность раздобыть для нее мужа, а я отказался». Он преисполнился раскаяния и сожалений. Как раввин, он никуда не мог деться от сурового осуждения поведения доктора Абулафиа: бросить жену и детей, обречь их на пытки и гибель; о более тяжелом грехе ему не доводилось и слышать. Он был даже более серьезен, чем вероотступничество, потому что повергал все принципы человечности. Тем не менее, чем дольше Заки размышлял над этой историей, тем в большее смущение он впадал.

Его растерянность усилилась, когда в дом к нему пришел доктор Абулафиа и в полном отчаянии спросил Рашель и Заки:

– Могу ли я жениться на вашей дочери Саре?

– Да! – вскрикнула Рашель.

– Пусть он скажет, – сказал Абулафиа, показывая на Заки.

– Я говорю – да, – радостно закричала Рашель.

– Нет, – сказал Заки.

– Загляни к себе в сердце, – уходя, взмолился Абулафиа. Когда он, полный печали, поднимался по узкой улочке, то слышал, как Рашель орала на мужа.

Три дня сапожная мастерская была сущим адом. Сара, которая сразу же была очарована стройным раввином из Испании, рыдала безостановочно, пока ее одутловатое лицо не покрылось уродливыми красными пятнами. Она обвиняла отца, что тот погубил ее жизнь. Рашель была более конкретной:

– Он сумасшедший. Нам надо нанять араба, чтобы тот заколол его.

Прячась от бури, которую сам вызвал, Заки втягивал голову в плечи, но никуда не мог деться от моральных проблем, которые предстали перед ним. Абулафиа, бросив свою жену-христианку, вывел себя из мира, где царит любовь, и пусть даже раввин в самом деле собирался жениться, ему стоило бы дать хороший совет – не делать этого; Заки чувствовал свою вину за то, что он вообще сегодня поднял этот вопрос, тем более что к нему имела отношение его дочь.

У Заки была привычка, сталкиваясь с такими конфликтными ситуациями, советоваться с мудрецами, чьи писания приходили ему на помощь, когда требовались совет и руководство. Так что он пошел в синагогу и, сняв с полки свою любимую книгу, стал неторопливо листать ее страницы, пока не наткнулся в Талмуде на предложение в рассуждениях Маймонида, где он суммирует свою философию: «Тора говорит языком живого человека». Закон для человека, а не человек для закона. Абстрактно рассуждая, поведение Абулафиа не позволяло ему вступить во второй брак, но теперь это была уже не абстракция. В эту историю были вовлечены человеческие существа – одинокий раввин, который вершил свою работу во имя Бога, и незамужняя женщина, – и здравый смысл кричал: «Пусть они поженятся!» Все еще неуверенный, правильно ли он поступает, Заки, отдуваясь, поднялся к медицинскому кабинету Абулафиа, остановился на пороге и прерывающимся голосом сообщил: