Источник - Джеймс Миченер

– Много лет, – поведал он, – мы, евреи, покинувшие Испанию, счастливо жили в Анконе, и у нас уже были внуки, родившиеся на итальянской земле. У меня была ткацкая мастерская. – Он помолчал, словно стараясь справиться с невыносимым горем, и тихо сказал: – Из тех восемнадцати человек, что жили на моей улице, спасся только я один.

– Что случилось? – спросил ребе Заки.

– Четыре папы один за другим подтверждали наше право жить в Анконе, пусть даже в Португалии нас насильно крестили. Но в этом году на престол взошел папа, который объявил, что церковь должна раз и навсегда покончить с еврейской проблемой. Мы знали, что его племянник издаст новые законы… о которых он и объявил.

– Сильно ли они отличались от предыдущих? – спросил Заки.

Повернувшись, беженец уставился на толстого ребе и спросил:

– Не ты ли тот Заки, что покинул Поди?

– Да.

– Новые законы были совершенно другими. Во-первых, ни в одном городе мира не могло быть больше одной синагоги, а если город обладал ими, все прочие полагалось снести. Во-вторых, во всем мире евреи были обязаны носить зеленые шапки. И мужчины и женщины. И когда спят, и когда бодрствуют. Проверяющие могли в любую минуту ворваться в любой дом, чтобы проверить, носят ли евреи свои зеленые шляпы. В-третьих, все евреи города должны жить на одной улице.

– Как все годы было у нас в Германии, – вспомнил ребе Элиезер. Его пророчество осуществлялось.

– В-четвертых, никто из евреев не имеет права владеть собственностью. Если у него есть земля, в течение четырех месяцев он обязан продать ее любому христианину, который захочет ее приобрести. В-пятых, евреи не имеют права заниматься какой-либо коммерцией, разве что перепродажей старой одежды. – Он монотонным голосом перечислил и другие запреты: ни один христианин не имеет права работать у еврея; евреи не могут продавать лекарства христианам; никто из евреев не имеет права работать в христианские праздники; никогда и нигде, даже в синагоге, к евреям нельзя обращаться со словами «мессир», или «ребе», или «учитель».

Ребе Заки, слушая это перечисление, все же попытался обрести хоть какую-то надежду.

– Это просто ужесточились старые законы, – пробормотал он.

– Но теперь у нас появились и два новых, – сказал человек из Анконы. – От которых я и бежал. В-тринадцатых: все предыдущие законы, которые гарантировали евреям хоть какую-то защиту, отменены, и во всех городах главы их приглашены вводить любые ограничения, которые они только пожелают. В-четырнадцатых, – и его голос упал до шепота, – стоит только еврею хоть что-то оспорить, как он будет подвергнут физическому наказанию. И очень жестокому.

В наступившем молчании Йом Тов бен Гаддиель, привыкший мыслить конкретно, спросил:

– Случилось ли что-то, когда законы были объявлены?

– Нет, – сказал человек из Анконы, и вся синагога услышала, как раввины Цфата облегченно перевели дыхание. – Но в мою последнюю ночь в этом городе христианин, который был должен мне много денег, тихонько прокрался ко мне в дом и сказал: «Симон бен Иуда, ты был хорошим другом. Вот половина тех денег, что я тебе должен. Сразу же, не медля, покидай город, потому что с рассветом многих арестуют». – «За что?» – спросил я. Он пожал плечами: «Кроме всего, вы же еретики». И когда я укрылся в холмах, окружающих Анкону, то часа в четыре утра увидел, как по всем улицам, где живут евреи, движутся вереницы факелов.

– И что же случилось потом? – спросил ребе Йом Тов.

– Не знаю. Я скрылся в Поди.

– Там тоже арестовывали евреев? – спросил Заки. Его широкое круглое лицо было покрыто испариной.

– Нет. Ваш герцог сказал, что в Поди новые законы не действуют, и его сопротивление им поддержал брат герцога, кардинал. Из Анконы и из Рима явились возмущенные посланники, чтобы урезонить братьев, но они твердо стояли на своем и не позволили никого арестовывать. Тем не менее, мои страхи росли, и я договорился с турецким судном.

– Расскажи мне, – попросил Заки, – о Якопо бен Шломо и его жене Саре. В порядке ли они?

– У них все хорошо, – сообщил беглец из Анконы. – Они продолжают жить в своем красном доме у рыбного рынка.

Тем же вечером ребе Заки, вернувшись в свою одинокую сапожную мастерскую, стал молиться, но он с трудом шевелил непослушными губами, потому что видел евреев Поди, в тот далекий день стоявших на пристани, – и на лбах их читались огненные знаки. А летом 1556 года в Цфат вместе с грузом шерсти пришел лист бумаги с ужасающим текстом. В середине столетия европейские города испытывали извращенное удовольствие, распространяя их. Этот вышел из-под нового печатного пресса в Поди, и угловатые, вырезанные из дерева буквы сообщали всему миру подробности, как в 1555-м и 1556 годах святая инквизиция спасла Поди, живьем бросив в костер двадцать девять евреев. Скрупулезно приводились их имена, описания и еретические убеждения каждого из них. Двадцать девять строк корявого текста рассказывали, как каждый еврей вел себя на костре.

Толстый Якопо, который в последний раз бежал вместе с Заки, погиб, вознося молитвы. Худой Натаниель просил о милости. А Сара, жена Якопо, умерла, когда ее волосы вспыхнули живым факелом. Ребе Заки с ужасом читал предсказанную им историю своей общины; ему казалось, что инквизиция уже добирается к нему через Средиземное море, суля кару, от которой он спасся бегством.

Именно тогда ребе Заки, этот забавный толстенький человек, испытал то чувство вины, которое не покидало его все последние годы. Два удара, последовавшие один за другим, тяжело сказались на нем. Он думал, что, будь он мужем получше, Рашель не досталась бы такая горькая жизнь и что, покинув Поди, он оставил свою общину на произвол судьбы – точно так же, как доктор Абулафиа, бросив свою семью, обрек ее на пытки. Несколько месяцев он терзал себя такими упреками, не находя утешения ни в Торе, ни в Талмуде. Он попытался поделиться своей скорбью с ребе Элиезером, который, уехав из Гретца, прошел через те же испытания, но замкнутый немец был так занят законами, что у него не было времени на утешения. Не мог принести его и закон, который устанавливал, как человек должен провожать своих покойников, но ничего не говорил, что ему делать, когда покойники стоят рядом с ним, объятые вечным пламенем, и дым застилает ему глаза. Когда Заки дошел до полного отчаяния, то получил помощь с неожиданной стороны. В мастерскую к нему пришел доктор Абулафиа и сказал:

– Заки, дорогой мой тесть и друг, ты так растерян, что тебе пришло время углубиться в Каббалу. – И преданный ей испанец простыми словами объяснил несколько главных концепций этого мистического мира, который мудрые евреи изучали все последние годы. – Мистика воспринимается сердцем. Ум знает, что в ней кроется истина… но не может доказать, – начал Абулафиа. – Мы знаем, что еще до акта творения мира Бог должен был постоянно присутствовать в сути всех вещей. Без Бога ничего бы не появилось. Но если милостивый Бог присутствует во всем и вся и если он отвечает за все, как он мог обречь евреев Поди на сожжение? Потому что еще до создания мира Бог добровольно освободил место для того физического мира, который мы видим. Но чтобы напоминать нам о своем присутствии, Он оставил по Себе десять сосудов, и ты часто слышал, как я упоминал о них. Он наполнил эти сосуды Своим божественным свечением, чтобы так присутствовать среди нас. Но когда первые три сосуда получили свою порцию божественного света и сохранили его для нас, в семь нижних хлынул такой поток сияния, что они не смогли удержать его и раскололись. Так в мир пришли беды и трагедии. И сегодня мы с тобой стоим меж их осколков, терзаемые воспоминаниями, как мы предали Поди и Аваро. На нас лежат эти грехи, и мы несем ответственность, чтобы наша преданность, наши молитвы, наши сверхчеловеческие усилия восстановили эти сосуды, чтобы в них навечно воссиял свет Господа нашего. Заки, ты должен присоединиться ко всем людям, взыскующим добра, которые стараются собрать осколки сосудов и восстановить их.