Краденый город - Юлия Яковлева

Хрясь!

Шурка вздрогнул. То ли от звука, после которого полено раскололось надвое, показав сухую чистейшую изнанку. То ли оттого, что соседка с раздутыми ноздрями их так быстро вычислила.

– Глухая я, что ли, не слышу, как вы разговариваете? Культурно. Книжки читаете, – спокойно добавила та, подобрав длинные дольки полена.

Кухня была пуста. По лицу соседки было не понять, рада она своему открытию или нет.

– И зачем вас Парамоновы к себе вселили, тоже вижу. Не слепая.

– Нас разбомбило, – ответил Шурка.

– Ха! – махнула топором соседка.

Хрясь! И Шурка опять невольно вздрогнул.

– Вещи свои сторожить она вас сюда посадила. Добра нахапали – с собой не утащить. А как война кончится, они вас отсюда пинком.

– Это может быть, – спокойно согласился Шурка.

Соседка бросила на него странный взгляд. Поставила следующее полено. Но не тюкнула.

– Кого взяли-то у вас? Мамашу? Папашу?

Шурка вскинул на нее глаза. Голос был грубым, но в нем Шурка услышал нечто такое, из-за чего едва слышно ответил:

– Обоих.

Соседка, видно, все знала про Ворона. Хоть и говорила о нем безлично – «они», «взяли». Она покачала головой.

– Мама и папа ни в чем не виноваты, – быстро добавил Шурка.

Соседка не сказала: «Докажи». Не сказала: «Может быть». Она не сказала: «Наверное». Она не сказала: «Врешь». Она кивнула:

– Бывает.

Как говорят «идет снег» или «светит солнце».

– У меня вот так братца прихватили, – так же спокойно продолжала она.

Взяла новое полено, приладила: хрясь!

И Шурка снова вздрогнул.

– Может, виноват он в чем. А может, нет. Может, языком где трепал. Я ему не сторож. – И пояснила: – Время такое.

– Это какое же? – Шурке на миг захотелось треснуть ее поленом.

Соседка посмотрела.

– Я это… человек советский. Я понимаю. Оно как? Шпионов настоящих и врагов народа полно. А сейчас они и вовсе головы подняли. И хватать их надо. Все правильно. Лучше по ошибке схватить, чем по ошибке не схватить. Знаешь, как в поговорке? Лес рубят – щепки летят.

В ее словах был какой-то свой поразительный смысл.

Сама соседка рубила ловко: ни малейшей щепочки не отскакивало, как будто поленья уже заранее были разделены на четыре равных сектора, оставалось только хорошенько по ним…

Тюк!

– Да что ты подскакиваешь все? Тоже мне, будущий боец, – засмеялась соседка. – Вот дети-то нынче. Дикие. Только книжки читать и умеют. Меня Маня, кстати, звать.

– А по отчеству?

Соседка улыбнулась, опять показав дырочку между передними зубами, и вдруг всунула наколотые дрова Шурке в руки.

– На вот, снеси к себе. По отчеству… – повторила она. Ее это, видно, насмешило – к именованию по отчеству она не привыкла. – Старуха я тебе, что ли, какая. Маня и есть.

Шурка вспомнил, как тетя Вера пыталась занять кастрюлю, и другая соседка, с красным лицом, тогда сказала: «Бесплатно только кошки родют».

– У нас нет денег.

– Чего? – удивилась Маня. – Ты это… Война же. Помогать друг другу надо.

Он хотел сказать ей тоже что-нибудь хорошее. Но Маня уже отвернулась. Хрясь!

Ее ноздри больше не казались Шурке такими уж раздутыми, а постоянно поднятые брови – возбужденно-принципиальными. Лицо как лицо – обычное, усталое.

Он чуть пихнул расползающиеся шершавые дрова коленом, поправил. Обнял потуже.

– Я вам тоже очередь займу, – пробормотал Шурка.

Маня кивнула. Снова занесла топор – и вдруг остановилась.

– Ты того, Шурка, не боись. Война – она во всем разберется. Кто настоящий враг, а кто свой. Война все покажет. И невиноватых выпустят.

В коридоре застучали шаги. Захлопали двери. Заплескались голоса.

Шурка с дровами в обнимку юркнул в коридор. Высунулась из кухни Маня.

– Иди! Иди скорее! – позвала его издали Таня.

Все уже стояли в коридоре. Соседка в очках, соседка в одном ботинке (другая нога была переобута в домашний тапок), соседка с неандертальским лбом, соседка, похожая на тумбочку, сосед в тюбетейке, сосед с рыжими усами, седая соседка, соседка с веселыми глазами, соседка в очках, соседка с косой-колбасой, Маня – все.

Шурка подумал, что, пожалуй, впервые видит всех соседей одновременно. Не хватало только тети Веры и старика, который жил в конце коридора.

Слышно было, как за окнами тихонько стрекочет дождь.

– А что такое? – спросил Шурка.

– Тише!

Соседи стояли в коридоре, задрав подбородки. Черная тарелка репродуктора смотрела на них мрачно.

– После долгих и продолжительных боев… – и после многозначительной паузы тем же безжизненным мужским голосом завершила: – Наши войска оставили Киев.

– Ну попей еще воды, – опять предложила Таня.

– Я попил.

– Хорошо.

Таня уже знала, какие доски в коридоре скрипят, а какие – нет, и ступала только на беззвучные.

– Бобка, не ходи за мной! – шепотом приказала она.

– У меня все равно живот болит, – опять пожаловался Бобка.

– Где?

Бобка показал.

Опять там же. Похоже, не врет.

– Ну подожди здесь, в коридоре. Я быстро, – велела Таня.

Бобка послушно сел на сундук у стены. Но не унялся.

– Вот бы залезть и достать грушу.

– Какую грушу? – обернулась Таня.

– Над нашей кроватью. И булку. Я бы ее тоже съел.

Таня не нашла что сказать.

Булка и груши на картине и правда были такими, что Таня старалась лишний раз на них не смотреть: от одного взгляда груша, казалось, могла треснуть и пустить сладкий сок. Она сглотнула – и тихонько постучала в дверь.

– А кто здесь живет? – подал голос Бобка.

Таня послушала: шагов за дверью не было слышно.

– Фарфоровый старичок? – предположил Бобка.

– Какой? – обернулась сестра.

А потом сообразила. Розовенький, с голубыми глазами, белыми усами и бородкой, с хрупкими осторожными движениями, сосед действительно казался фарфоровым. Это его книжку она потеряла в очереди.

– Да, – ответила она. – Колпаков.

Пышные седые усы гармонировали с расчесанной надвое бородкой и с густыми бровями. Старичок всегда ходил в кепке, и Тане всякий раз мучительно хотелось и ее расчесать надвое – для полной симметрии. Работал он сапожником, будка его была на улице Некрасова.