Эшафот забвения - Виктория Платова

Но все было по-прежнему: маленькие лампы, удачно освещающиестаруху, два застывших профиля в боковых зеркалах и неподвижное спокойное лицомежду ними.

– Что это? – беспомощно спросил Анджей.

– Она мертва. – Я с трудом заставила себя произнестиэто. Хотя в гримерке никого не было, мы говорили шепотом.

– Что значит – мертва? – Он непонимающе переводилвзгляд с актрисы на меня.

– Это значит, что она умерла. – Я вдруг подумала, чтоАлександровой нужно закрыть глаза: широко открытые, они выглядели почтииздевательски: что, голубчик режиссер, съел, а ведь я предупреждала, я оченькапризная старушонка, даже покойные завотделами ЦК это подтвердят…

– Этого не может быть. Она не могла так поступить сомной… Татьяна Петровна… Татьяна Петровна, вы слышите меня? Вставайте же…Вставай же, старая сука!

Сцена, последовавшая за этим, была такой безобразной, чтомне пришлось заткнуть уши, чтобы не слышать всего того потока грязныхругательств, которые Анджей вылил на голову мертвой актрисы: сволочь, дрянь,старая потаскуха, хренова отставная генеральша, я так и знал, объегорила,обманула, зарезала без ножа, вы все против меня, весь мир против меня, матьтвою, кино, кино, что будет с кино… Ненавижу стариков, нет никого дряннеестариков, дряннее обленившихся стариков, они всегда манкируют там, где нужноработать, ах, сволочь, мое кино…

Сейчас он ударит ее, – я была почти уверена в этом, сейчасон ударит ее, а она не сможет защититься. Мертвые никогда не могут защититьсебя.

– Хватит! – закричала я. – Хватит, прекрати истерику!Но он замолчал и без моего окрика. Он молчал уже несколько секунд, я просто незаметила этого.

– Ева, – сказал Братны совершенно спокойным, немногосевшим голосом, – подойди сюда.

– Ты сумасшедший, – по инерции еще успела закончитьфразу я.

– Подойди сюда, Ева… Она не умерла. Ее убили.

– Что?!

– Ее убили. Подойди сюда.

Анджей стоял у кресла с мертвой актрисой – должно быть, ондействительно собирался ударить ее, встряхнуть, заставить жить.

– Ты видишь?

Он легонько толкнул кресло, оно повернулось, поскрипывая подтяжестью оплывшего мертвого тела: концы шали, которые до этого момента скрывалигрудь и плечи актрисы, теперь были откинуты.

А под маленькой ссохшейся грудью (только такой она и должнабыть у старой актрисы, блиставшей в фильмах-ревю сорокапятилетней давности)тускло поблескивала рукоять.

Это был профессиональный удар в сердце. Профессиональный иточный, насколько я могла судить. Никакой мелодраматической крови насветло-коричневой ткани платья, никакого намека на разыгравшуюся здесьтрагедию.

Вот и еще одно убийство, а я так надеялась, что избавиласьот них навсегда… Они преследуют меня, как стая волков замерзшего путника.Именно так: замерзшего. Я окоченела от всех тех убийств, которые видела запоследний год: огнестрельное оружие, холодное оружие, выстрел в телефоннойтрубке, снесенные черепа, развороченные головы, от которых осталась тольконижняя челюсть с не правильным прикусом… Убивала я, убивали меня, порасмириться с этим. Но как смириться с убийством старой женщины, которой воткнулинож в самое сердце, вяло перекачивающее кровь, – в опустевшую от временисердечную сумку?..

Из оцепенения меня вывел голос Анджея. Истерика прошла, онсмирился с произошедшим и теперь задумчиво смотрел на труп. Потом, изогнувшисьвсем телом, потянулся вверх, к лампам над столиком, и повернул их под другимуглом. Лампы были слишком высоко, кресло с трупом перегораживало проход к ним –клетчатая рубашка Анджея выбилась из брюк, и я увидела плоский, очаровательный,лишенный всякой растительности живот. А Анджей все поправлял и поправлял лампы,выбирая нужный ракурс. Он вполне мог работать осветителем, рядовым осветителемсо стажем и очаровательным плоским брюшком пресмыкающегося – скорее всегосаламандры – лакомый кусочек для ассистенток и эпизодниц на излете карьеры,ничего не скажешь.

– Отличный кадр, – медленно произнес он, – отличныйкадр.

Теперь рукоять под грудью у актрисы была ярко освещена,стершаяся и старая, захватанная множеством пальцев, вытертая от бездны лет,самый прозаический инструмент сапожника в маленькой будочке на углу: нет, этобыло мало похоже на нож: у ножей не бывает таких неромантических рукоятей… Ипочти полное отсутствие крови…

Шило. Скорее всего – шило. Почему я подумала о шиле?

– Отличный кадр, то, что нужно для любого финала, –снова повторил Братны, – жаль, что это не мое кино.

Его мечтательный голос вдруг испугал меня больше, чем трупактрисы.

– Что ты говоришь?

– Если удачно выставить свет… Жаль, что это не моекино… Бессмысленно переписывать сценарий. Для такого финального кадра нужен совершенноновый. – Еще секунда, и этот фанатик может впасть в безумный созерцательныйтранс.

Я ударила его по щеке:

– Опомнись! Мы здесь одни с трупом на руках! Приди всебя! Ее убили, и нужно что-то делать. Нужно звонить в милицию, черт возьми!!!

Моя пощечина возымела действие. Анджей пришел в себя.

– “С трупом на руках” звучит несколько цинично, ты ненаходишь?.. Могла бы выбрать что-нибудь более подходящее моменту. Нам ко всемпроблемам только ментов здесь и не хватало…

– Я звоню. Чем быстрее они приедут, тем будет лучше длянас для всех. Для всех… Нужно проследить, чтобы никто не ушел с площадки.

– Ты даже это знаешь? По-моему, ты работаешьассистентом не в том кино, в котором должна. Милицейский сериал подошел бы тебебольше. – Боже мой, у него еще хватает сил на дешевые приколы!..

Я обогнула кресло и взялась было за трубку стоящего настолике телефона. И тут же властная ладонь Братны перехватила мою руку:

– Нет!

– Что значит – “нет”? Ты с ума сошел, мы имеем дело нес сердечным приступом, не с солнечным ударом на пляже в Пицунде. Ее убили.

– Не трогай телефон. А вдруг там отпечатки пальцев?Вдруг мы с тобой изгадим все вещественные доказательства?

– Хорошо. Но все равно нужно сообщить…

– Подожди.

– Подождать?

– Ей уже ничем не поможешь, правда? Я хочу, чтобы мыспокойно обо всем поговорили.

– Ты считаешь, что мы можем говорить спокойно, находясьв одной комнате с заколотой неизвестно чем старой женщиной?

– Да, я считаю, – он почти с нежностью посмотрел наменя, – я считаю, что мы можем поговорить без излишних эмоций. Все равно того,что произошло, исправить нельзя.

– Я…

– Ты производишь впечатление человека, который всостоянии держать себя в руках, – продолжил Анджей, рассматривая свои ногти. –Если в этой ситуации и можно чему-то порадоваться, так это только тому, что еенашла ты, а не кто-нибудь другой. Не эта впечатлительная истеричка Ирэн,например… Говорят, что ее на слезу пробивает даже “Бриллиантовая рука”.